Полунощница - Алексеева Надежда "Багирра" - Страница 40

Не верил Захаров этому Подосёнову. Чтобы один с подбитой кожей задницей да на подшипниках уложил троих? С другой стороны, орденов-то тьма. Лаврентьева подписалась как свидетель. Допросить бы остальных, кто в разуме. Закуривайте, там, как живется, водички выпейте. Размякают, как учили Захарова, и колются даже матерые, кто в законе. А эти – инвалиды. Старики, считай. Окопались на острове, живут, как за границей. Вальсы у них по воскресеньям. Может, с финнами сотрудничают, черт их разберет? Простучав сапогами по длинному коридору – дорожки тут не стелили, чтобы не цеплять утюгами-подшипниками, сообразил Захаров, – он с папкой под мышкой пошел на музыку.

Во внутреннем дворе интерната один остролицый в оспинах стучал в домино так, что столик подпрыгивал. В пару ему был молодой, курчавый. Где Захаров его видел? Нет, не вспомнить под эту гармонь. Парнишка обернулся и теперь смотрел прямо на участкового не отрываясь. Санитарки тоже расцепили пару, остановились. Гармонист, изрядно датый, проорал: «Чего стали, сестрички! Пляшем! День-то какой!» Над гармонью алыми бликами два ордена Красной Звезды. Сколько там в иконостасе – не разобрать. Геройский состав. Еще не легче. Захаров приосанился, уже сделал шаг к гармонисту, но сзади легко коснулись его плеча.

Женщина за сорок, худая, как Ахматова, любимая матерью Захарова, с такими же болезненно изломанными чертами, бегала взглядом, собираясь с мыслями.

– Куда его? Скажите, ради бога, куда вы его увезете? Если я, я бы…

Она вытерла ладони о платье, не то одергивала подол, не то вспотели руки. Платье было алое, стройное, волосы темные, с рыжиной.

– Одним словом: мне с ним можно?

– Вы что же, Подосёнова?

Захаров забыл, что надо выдержать паузу. Тогда свидетели, да еще такие нервные, все сдают на тарелочке. Женщина кивнула. Захаров, чтобы хоть сейчас выиграть время, открыл папку, достал планшет, чистый лист, расставил пошире ноги, приготовился к допросу.

Или лучше ее в дознавательную комнату вести? Да хрен их разберешь, где теперь дознавательная, печет-то как с утра. Ялта прямо.

Женщина все признания Подосёнова повторила.

Скосив глаза, Захаров увидел кота, задравшего морду на колокольню. Небось ласточки не то что гнездо, город там выстроили. Захаров сощурился: блеснуло что-то. Нет, показалось.

– Так, убитые на вас нападали?

Подосёнова ответила: нет. Вроде как с сожалением. Расстегнул воротник. Ну, эта абсолютно вменяемая, старшая сестра все-таки, не то что пропитые санитарки.

– Эй! Ребята! – Теперь головы подняли все, даже гармонист притих, еще машинально растягивая меха, но забывая жать на кнопки.

Подосёнова затрясла головой, будто стряхивая что-то с волос. Захаров обернулся.

– Вот он я! Живой.

Захаров только и успел схватиться за кобуру, как на них полетело что-то темное. Против солнца не разобрать. Битый колокол спихнули? Колокол расставил руки. И врезался в брусчатку.

Звук падения заглушило хлопанье крыльев. Голуби разом взлетели. Выстрелили, как хлопушка. Исчезли.

В кровавой каше на брусчатке лежала голова, напоследок отвернувшаяся от Захарова, руки размахнулись крестом. Ног не было – на штанах кожаная заплата.

– Батя, – прохрипел курчавый парень.

Подосёнова обмякла, упала на колени – не успел подхватить.

После обеда Бородатый уснул, а Павел сидел с остывшей кружкой чая, рассматривал плакат со списком грехов над столом. Было не то, что по приезде. Теперь каждый пункт относился к нему. Возьми маркер, галочки проставь, неси на исповедь. Словно плакат повесили и грехи описали так обыденно исключительно для него. Последний в списке, «Излишняя тяга к покою», был для Павла прямо-таки образом жизни. Он уже не помнил, как именно перенес гибель родителей. Наверное, ребенком поплакал, а подростком отсек там, где болело, занялся учебой, упорно, по календарю и часам. Никому не помогал и не мешал. Он был спокоен до той нелепой аварии. Если бы не его прихоть восстановить «Победу», та девушка была бы жива. Имя ее Павел не произносил даже в потоке мыслей. Огибал, как вставшего столбом незнакомца в метро, не всматриваясь, не фокусируясь.

Она могла бы завязать, как Ася. Влюбиться, родить детей. Павлу представилась черная куртка на разделительной полосе. От нее отходит череда теней: то ли жизнь ее будущая, то ли те, кто не были рождены. Запахло кислятиной – растекшейся по асфальту овощной жижей. Стало холодно, как будто печь в волонтерской остыла. В животе смерзались грязные глыбы льда, водица из-под них натекала мутная, белесая, как сегодняшняя лужа под колокольней.

Как закончили с уборкой колокольни, Бородатый пошел на обед, а Павел замешкался. «Он и был безногий», – вспомнились слова женщины. Она засуетилась, сбежала практически. Ведро еще вылилось как-то странно – может, там на брусчатке впадина, что-то ее промяло в такую форму. Это ж как надо ударить, с какой высоты, каким весом. Семьдесят два метра колокольня. «Он и был безногий». Человек прыгнул? «Безногий он был, инвалид». По-до-сё-нов, – торкнуло Павла.

Павел шел не выбирая дороги. Надо же, Петя нашелся. Петя. Инвалид. Ну да, погиб. Все как в письме было, только вот про колокольню не упомянули. Куда же теперь-то? В Работный. Домой. Позвонить. Кому? Нет, сперва подумать. Пройдя внешнее каре насквозь, через подъезд, как делали местные, – раньше Павел таскался в обход, – оказался у дверей амбулатории. Пластиковое современное крыльцо было пристроено к старинному кирпичному зданьицу.

Данилов.

Что же я раньше у него не спросил, про инвалидов хотя бы?

У двери кабинета с надписью «Главврач Данилов А. Д.» сидел дед Иван. Голова опущенная, не поймешь, спит или ждет. Павел тихо обошел деда и вот уже стоял у стола Данилова. Павел не помнил, стучался или нет. Данилов что-то печатал, глядя в монитор поверх сползших на кончик носа очков.

– А, болящий. Опять с тобой не слава богу?

– Нет, я по делу.

В пепельнице дымились окурки. Сам Данилов был сухой, до синевы бледный. Павел оценил, что вся техника новая, кабинет врача не отличался от московского.

– А то консилиум соберем, послушаем твои хвори. Важный человек. Волонтер.

Павел промолчал, Данилов смягчился:

– Ладно, как горло-то? Садись, посмотрим.

– Где Подосёнова карточка? Петра Подосёнова? – выпалил Павел.

– Подосёнов, Подосёнов, Подосё… – Данилов длинными тощими пальцами полез было в ящик стола. – С какой стати я тебе карточки показывать буду?

– Это же дядька мой. То есть дед. Ну, он тут с колокольни спрыгнул. – Павел произнес уверенно, как факт, и сам удивился.

– А, этот! Ну да, было дело. Какие ж тебе карточки? Полвека прошло: опомнился. Инвалидов потом в Видлицу переправили, кто дожил. Говорили, человек десять, не то меньше. Документов с тех пор никаких.

– Значит, прыгнул… Видлица? А дети с ними поехали?

– Вряд ли. У кого было куда, кто постарше, двинули в Петрозаводск или Питер.

– У него сын остался.

– У Подосёнова? Ну и чего ему тут ловить? Еды нет, камни кругом. Свет в каком году провели, знаешь? В девятом только. Я сам с керосинкой однажды оперировал и тремя фонариками.

Данилов замолчал. Теребил в кармане ключи. «Ишь, бренчит, не расстается с этой связкой, от ящика, там все препараты держит. Ну, эти, серьезные», – буркнул Гоша, когда Данилов, осмотрев Павла, ушел восвояси. Почему-то это всплыло в памяти.

– Сам-то на колокольню поднимался? Во люди были: на одних руках влез. Сейчас таких нет. Кстати, они, инвалиды, прямо в кельях лежали. Как святые…

– Почему он так, ну, с колокольни?

– Я тебе что сказал, когда ты слег? Нечего мирским на Валааме задерживаться. Бродите тут: в руках четки, в голове тетки. Впрочем, я не знаю, могилу только видел его. Местных спроси. Покажут, она такая, хм, за кладбищем. Там дед Иван еще сидит?

Павел кивнул. Данилов вздохнул, посопел: