Кинжал для левой руки - Черкашин Николай Андреевич - Страница 9

Белышев с Соколовым вышли из каюты командира, и все как один впились в их лица взглядами: что?!

Мне показалось, что комиссар повеселел. Он подошел к часовому, шепнул ему что-то, усмехнулся, и оба удалились из салона. Через минуту и Эриксон весьма решительно перешагнул комингс своей каюты. “Жребий брошен!” Он был в фуражке, длинном бушлате, с биноклем на груди.

— Господа офицеры, прошу вас наверх, по своим местам. Сейчас будем сниматься и пойдем к Николаевскому мосту.

— Куда, куда? — удивленно протянул Красильников. Но ему никто не ответил.

Я прошел в каюту, надел шинель и взбежал на ют, куда был расписан по снятию со швартовых. Порывистый ветер с юга чуть не сорвал фуражку. Было сыро, темно и беззвездно. Но дождь уже не моросил.

С кормовой рубки наружный плафон едва освещал ют тусклым электричеством. Я споткнулся о кормовые концы, разбросанные по палубе. Ютовые тихо зубоскалили у лееров правого борта. Я отозвал унтер-офицера и велел навести порядок.

— Черт-те что на палубе. Сами же ноги поломаете!

Унтер зыкнул ютовых.

— Эй, вуенные! Концы в бухты прибрать!

Матросы нехотя принялись за дело. Палуба мягко сотряслась и мерно задрожала — пустили машины, которые работали то вперед, то назад, размывая винтами отмель, наросшую за год стоянки.

— Отдать кормовой! — крикнули с мостика. Я громко репетовал, думая о том, что опоздай Белышев на полминуты — и эту команду подавал бы я, и кто-то другой смотрел бы, как уползает с берега стальной трос, как плавно отходит от стенки корма, волоча по воде свет, ниспадавший из иллюминаторов. “Аврора” шла по Неве самым малым… Осенняя темень поглотила Васильевский остров — ни огонька, ни искры из трубы. Лишь на Английской набережной горел тусклый оконный квадратик. Я всмотрелся, и сердце взыграло: то был дом Берхов, и свет был зажжен в этаже, где жили Грессеры. Трудно было сказать, в какой комнате, но мне хотелось думать, что это не спит Надин, что она у окна и видит, как приближается к ее дому красавец-крейсер. Она, конечно, думает обо мне, о том, что случилось вчера. Как? Уже вчера? Да, сейчас далеко за полночь и на дворе 25 октября семнадцатого года.

А все-таки это просто распрекрасно, что мы идем к Николаевскому мосту! Об этом и не мечталось, чтобы так попрощаться, почти как в рыцарском романе — примчать под окна дамы на коне в боевых доспехах…

— Господин мичман, куда мы идем? — осторожно интересуется долговязый матрос.

— К Николаевскому мосту.

— А что мы там будем делать?

— Не знаю, — стараюсь отвечать как можно дружелюбнее. — Подойдем, получим приказание, станет ясно.

— Скорей бы на якорь да в кубрик погреться. Спина задубела… Глянь, Васюта, окно горит. Не одни мы не спим.

— И то веселее…

Мне неприятно, что они положили глаз на мой огонек. Я не хочу, чтобы кто-нибудь отпустил сальную шутку насчет неспящих в ночи, и быстро перевожу разговор:

— Какая жуткая тишина…

Крейсер застопорил машины и теперь идет по инерции, бесшумно, будто скользит по намасленному стеклу. Ничто не взбулькнет, не всплеснет…

Вдруг ржаво загрохотала цепь, и вода гулко ухнула под тяжестью станового якоря. Крейсер вздрогнул и замер, уставив форштевень в гранитный бык Николаевского моста.

— Вот и приплыли! — облегченно вздохнул унтер-офицер. Все разом о чем-то заговорили, радуясь скорому отдыху. Из темноты возникла фигура Эриксона, он шел с мостика к себе в каюту.

— Идите отдыхать, — кивнул он мне устало. Я приказал унтер-офицеру отпустить матросов в кубрик, а сам отправился в свою каюту, где и написал эти строки.

Сейчас лягу и усну так, как говорила бабушка: будто мертвый рукой обвел.

Спишь ли ты, милая Надин?»

Царственный город вздымал в небо кресты и шпили, ангелов и корабли, фабричные трубы и стрелы портальных кранов. Статуи богов и героев на мокрой крыше Зимнего дворца подпирали головами низкое серое небо. Меж прозеленевших фигур курился дым. То был отнюдь не благовонный фимиам. То юнкера и ударницы топили печи в холодном осажденном дворце.

Бледное чухонское солнце выкатывало из-за арки Главного штаба. В прорехи небесной наволочи оно било в окна Зимнего, золотыми путами вязало статуи богов и героев на дворцовой крыше, и казалось, что по огненному настилу его лучей вот-вот съедет с арки колесница Победы и шестерка медных коней промчит ее над площадью, увлекая за собой неистовые толпы гневных людей. Каменное жерло арки, словно мортира, наведенная в сердцевину дворца, выхлестнет их в едином порыве, и под ударом могучего залпа рухнет мраморный столп, и бронзовый ангел с его вершины накроет дворец своим тяжелым карающим крестом.

На мраморных клетках столичного плац-парада вот-вот должен был разыграться финал грандиознейшей партии. И среди ее тысяч красно-белых фигур тайно творилась в этот день никому неведомая комбинация: некий «офицер» должен был уничтожить некую «пешку», дабы белая «ладья» могла нанести удар по красному «ферзю». И тогда все вернется на круги своя: колесница Победы и кони незыблемо замрут на своем месте, а медные боги с крыши дворца вечно будут подпирать головами тяжелое низкое небо.

Человек, вознамерившийся выиграть историческую партию, сидел на скамейке Петровского парка, бессильно привалившись к деревянной спинке. После всех ночных и утренних перипетий, после великолепного блефа, пережитого в полуподвале трактирчика, руки и ноги вдруг ослабели настолько, что Грессер едва доплелся до первой скамьи. Но мозг работал превосходно.

Тащиться на Лиговку через весь город — в который раз искушать судьбу. Не может же, в самом деле, везти бесконечно. Вызвать Чумыша и отправиться на моторке? Было бы лучше всего. По Обводному каналу они проскочили бы, минуя всевозможные пикеты, патрули, разъезды, до самого дома павловской сестры, что стоит у Ново-Каменного моста. Шестиэтажную жилую громадину, увенчанную угловой башней, построили совсем недавно — перед войной. Грессер знал этот дом. Его архитектор Фанталов приходился ему шурином. Черти бы их всех побрали — шуринов, архитекторов, механиков, этот дьявольский город, непроходимый, как минное поле!

Кавторанг извлек из кармашка-пистона часы: золотые стрелки на золоченых цифрах отсчитывали золотое время. Все летело в тартарары из-за того, что инженера-механика понесло в этот день к сестре… И Чумыш безнадежно исчез со своим катером — попробуй вызови его отсюда… Ветер сорвал капюшон с фуражки и надул его, как парус.

Парус!

Ну конечно — парус. В конце Петровского проспекта — яхт-клуб. Взять шлюпку, швертбот, какой-нибудь «тузик» на худой конец и, обогнув Васильевский остров, войти в Екатерингофку, а там по каналам, по протокам, под мостами «северной Венеции» можно пробраться почти в любое место центра! От этого счастливого открытия Грессер ощутил прилив новых сил, покинул скамью и размашисто зашагал к западной стрелке острова. Там, за Петровской косой, начиналось взморье и взгляд тонул в привычном мглистом просторе. Кавторанг сразу повеселел и прибавил шагу. День славы не угас!..

Тоненько взвыл пустой желудок. Грессер вспомнил, что, кроме стакана чая, принесенного Стешей, да глотка водки у Акинфьева, он и крошки во рту не держал. «У Павловых перекушу», — пообещал он голодному желудку и тут же забыл о еде, потому что впереди — в изгибе дамбы — открылось дивное видение: роща яхтенных мачт качалась на свежем ветру, и слышно было, как пощелкивают по дереву необтянутые ликтросы.

Ни в яхт-клубе, ни в парусной гавани Грессер никого не нашел, даже сторож исчез, что было весьма на руку. Кавторанг прошелся по дощатым мосткам, выбирая подходящее суденышко. Он присмотрел себе небольшой швертбот с веселым именем «Внучокъ».

Сбегал в шкиперскую за веслами и там же, в кипе сигнальных флагов, отыскал красное с косицами полотнище. Флаг на языке сигнальщиков назывался «Наш», и это короткое простое словцо обрело иной — коварный — смысл, как только красный стяг затрепетал на мачте «Внучка»… «Ваш, ваш», — усмехнулся неожиданной игре символов Грессер. Он поддел ломом рым, к которому была прикреплена амбарным замком цепь швертбота, и вывернул его с надсадным скрежетом из причального бруса. Ветер-бейдевинд туго впрягся в парус, зажурчала вода за кормой — «Внучок» ходко резал рябь Малой Невы. Кажется, впервые за весь день в душе кавторанга разжались стальные тиски, и он испытал нечто похожее на легкое опьянение.