Игра в смерть (СИ) - Алмонд Дэвид - Страница 3

— Неплохо, да? — спросил он.

Я кивнул:

— Блестяще.

Он обвел рукой искаженные гримасой страдания лица детей-шахтеров на своих рисунках, их согнутые спины и косые от работы в тесноте плечи.

— Бедолаги, — вздохнул Эскью. — Так вот и жили наши с тобою прадеды, Кит. Горькая, полная мучений жизнь и ранняя смерть. Думал когда-нибудь про это?

— Ага.

— Ха! Ну, еще бы. Теперь мы и понятия не имеем, Кит. А каких-то сто лет назад это мы были бы там, под землей, Джон Эскью да Кит Уотсон, ползли бы на брюхе сквозь мрак, где рушатся стены и взрывается газ, а мертвецы гниют в заваленных проходах.

Мимо прошла учительница, мисс Буш.

— Доброе утро, Кристофер, — поздоровалась она.

— Доброе утро, мисс.

Она пристально всмотрелась в мое лицо:

— Сейчас же беги на урок.

— Хорошо, мисс.

— И ты тоже, Джон Эскью.

Вспыхнув, он проводил ее неласковым взглядом.

— Наша Буш-Объелась-Груш… — пробормотал Эскью, стоило учительнице удалиться. — Не слушай ты эту старую дуреху, Кит.

Я отодвинулся от него, намереваясь уйти.

— Читал твой рассказ, — обронил Эскью.

— Что?

— Рассказ. Тот, что вывешен на стене.

— Ах да…

Старая легенда, которую как-то поведал мне дед.

— Совсем неплохо, — похвалил Эскью. — Даже блестяще.

— Спасибо.

Я двинулся было прочь, но он задержал меня, ухватив за рукав:

— Твои рассказы, они совсем как мои рисунки, Кит. Они окунают человека во тьму, показывают, что она по-прежнему живет внутри нас.

Эскью поднял мой подбородок, заглянул в глаза.

— Ты понимаешь? — спросил он.

Я старался глядеть в сторону. Пальцы дрожали, а по телу ползли мурашки, но я чувствовал, как что-то словно магнитом тянет меня к Эскью.

— Понимаешь? — повторил он. — Ты видишь это, правда? И уже понимаешь, что мы с тобой не разлей вода. Будто знакомы целую вечность.

Я вырвался, дернув плечом, и Эскью расплылся в улыбке:

— Монумент уже видел?

— Чего?

— «Чего?» — передразнил он. — Памятник, Кит. Монумент. Уговори деда отвести тебя туда, и тогда хотя бы начнешь понимать.

Я отвернулся, пошел к лестнице.

— Мы собираемся после школы, — крикнул Эскью мне вслед. — С Бобби Карром и еще парой ребят. Найдешь нас за воротами, если интересно.

Я остановился и молча пожал плечами.

— Поиграем все вместе, — пояснил он. — Развлечемся немного. Если хочешь, присоединяйся. Мы будем за воротами.

Эскью приложил палец к губам:

— Только никому ни слова, ясно? Не болтай лишнего в школе.

В тот раз я не пошел с ними, но в итоге, если подумать, другого выбора у меня и не было.

Мы перебрались в Стонигейт, потому что моя бабушка умерла, и дед остался совсем один. Купили дом на городской окраине — в долгом ряду домов, чьи окна выходили на пустырь с рекой. Дед разместился в комнате за стеной от моей. Всех пожитков у него — единственный чемодан с одеждой и всякими памятными вещицами. На полку над кроватью он водрузил старую каску и отполированный до блеска шахтерский фонарь. Рядом повесил свою фотографию с бабушкой. От старости снимок выцвел, покрылся сотнями мелких трещинок. Снимок сделали в день их венчания, у церкви Святого Фомы. Дед был в парадном черном костюме, с цветком в петлице. Одетая в белоснежное свадебное платье бабушка держала перед собою здоровенный букет из таких же белых цветов. Оба широко, весело улыбались. За их спинами можно было различить могильные камни церковного погоста, за ними виднелся Стонигейт, а еще дальше — укутанные туманом далекие холмы и просторы болот.

Поначалу дед был мрачен и тих, глаза вечно на мокром месте. Можно подумать, я чужой для него человек. Я слышал даже, как мама шептала кому-то, что бабушкин уход возвестил деду о приближении собственной смерти. По ночам он громко вздыхал и что-то бормотал в своей комнате, когда я падал на кровать в своей. Мне как-то приснилось, будто бабушка вернулась и они вдвоем сейчас там, за тонкой стенкой у моего изголовья; словно она пришла утешить его, провожая в последний путь. Я даже слышал ее голос, увещевающий деда. При каждом новом вздохе за стеной мне грезилось: уж этот точно окажется последним, — и я трепетал от страха стать тем единственным, кто его услышит.

Но дед вовсе не умер. Напротив, он понемногу вновь начал улыбаться, рассказывать свои нескончаемые истории и распевать допотопные шахтерские песни хриплым, надломленным голосом:

Как-то на прогулке дед показал мне следы старых подземных разработок, и теперь еще заметные повсюду: впадины в чьих-то садах, неровные трещины на дорожном асфальте и в стенах домов. Покосившиеся, накрененные уличные фонари и телеграфные столбы. Землю, черную от вкраплений угольной пыли. Дед рассказал, как все было устроено в его времена: огромная куча черного шлака у самой реки, большие колеса подъемных машин, сотни рабочих, что каждый вечер и каждое утро исчезали в земных глубинах. Он показал мне, где прежде располагались входы в выработки, поведал о головокружительном спуске в тесной клетке лифта к далеким туннелям. Обведя рукою окрестные холмы, дед объяснил, что те целиком изрыты шахтами, пронизаны галереями и колодцами.

— Вот, смотришь на землю и воображаешь ее сплошной твердью, — заметил он. — А загляни-ка поглубже, и станет ясно, что там одни дыры и пустоты. Прямо как кротовые норы. Целый лабиринт червоточин.

Пока мы бродили по городу, я приставал к деду с расспросами:

— Как глубоко ты спускался? А там очень темно? Каково это было — трудиться в шахте изо дня в день, неделя за неделей, год за годом? Почему тебя это не пугало, деда?

А он улыбался:

— Очень глубоко, Кит, и там было очень темно. И каждый из нас до смерти боялся этой тьмы. Еще мальчишкой я просыпался, трясясь от осознания того, что пареньку из Стонигейта по фамилии Уотсон, вслед за его предками, скоро предстоит спуститься в подземные глубины.

Дед прижимал меня к себе, проводил пальцем по щеке и ерошил волосы.

— Нас сопровождали не одни только страхи, Кит. Нас манило туда. Мы все понимали, какая судьба нам уготована, и общий спуск в кромешную тьму, которой мы так боялись, нес с собой диковинную радость. И все-таки возвращаться всем вместе на поверхность, в этот славный мир, было еще радостнее. Свежее весеннее утро, пригревает солнышко, звенят птичьи трели, и мы возвращаемся, расходимся по домам тропками меж кустов боярышника…

Размахивая руками и щурясь на солнце, дед затягивал очередную песню. Потом долго, широко улыбался. А я чувствовал, как любовь к внуку (ко мне то есть) заставляет дрожать его широкую ладонь на моем плече.

— Таков уж наш мир, — говаривал он. — В нем хватает тьмы, с этим не поспоришь, но превыше ее эта радость, Кит. Наш мир залит чудесным светом.

Как-то субботним утром я проснулся раньше обычного и услышал, как за стеною напевает дед. И сразу сунул голову в щель его двери:

— Деда, что такое «монумент»?

Тот весело хмыкнул:

— Ну, как же!.. Его я тоже собирался тебе показать.

Мы потихоньку выбрались из погруженного в тишину дома и зашагали к погосту Святого Фомы. Живописное местечко: старая каменная церковь, вековые деревья, покосившиеся надгробия…

— Нам сюда, — кивнул дед.

Мы прошли узкой дорожкой между рядами надгробий и приблизились к могиле побольше, с обелиском — высокой, узкой пирамидкой. Обелиск этот и оказался «монументом», памятником жертвам несчастного случая на Стонигейтском руднике. Это случилось в 1821 году. Сто семнадцать погибших. Камень обелиска заметно истерли дожди, ветра и время, но длинный список имен еще можно было различить. Множество детских имен: мальчишки по девять-двенадцать лет. Лучи солнца, просеиваясь через кроны старых деревьев, покрыли все вокруг — и памятник, и землю вокруг, и нас самих — пятнами теней от колышущихся листьев.