Зачарованное озеро (СИ) - Бушков Александр Александрович - Страница 30

Граф давно уже посещал постоялый двор из чистого упрямства — и вот теперь остановился там на ночь, хоть до столицы было каких-то полчаса рысью: соврал, что конь его заморился в дальней поездке, а сам он бесовски проголодался и устал.

Вечерком в общей трапезной перекинулся с красоткой какой-то парой слов, даже без потаенного куртуазного смысла... а поздним вечером она пришла к нему в нумер, и блаженство тянулось до рассвета.

Не обманула старая колдовка!

И началась у графа беспечальная жизнь. Все, на ком он останавливал взор (и простые горожанки, и благородные девицы, и дамы, в том числе всем известные как женщины самых строгих правил), очень быстро откликались на его речи самым приятным образом, так что пришлось, подобно многим повесам, снять небольшой уютный домик на окраинной тихой улочке и превратить его в гнездышко любви пылкой. Всего через неделю там побывала та самая неприступная красавица с улицы Трех Добродетелей, чей супруг, по общему мнению, был из тех счастливцев, чье чело никогда не будет украшено сомнительным украшением, без насмешки смо

трящимся лишь на лбу лесного оленя... Однако ж украсилось, да еще как развесисто!

Вот только прошло не более двух недель, и жизнь графа стала не такой безоблачной — точнее говоря, и не безоблачной вовсе...

Когда ему стали выражать симпатию теми самыми не особенно тонкими намеками ничуть не привлекавшие его придворные дамы в возрасте, это еще можно было пережить, хотя иные из них оказались бесовски навязчивыми, порой выходя за рубежи приличий. Но когда так же стала себя вести ее величество королева, супруга здравствующего короля, никогда прежде не замеченная в игривом поведении, годившаяся ему едва ли не в бабушки и, положа руку на сердце, крайне уродливая собой (король на ней женился в видах высокой иноземной политики и с момента венчания искал радостей на стороне, что ему не составляло ни малейшего труда)... Вот это было гораздо хуже и жизнь осложнило изрядно — королева вела себя, словно Школярка, влюбленная в красавца гвардейца, о чем доброжелатели, коими кишит любой королевский дворец, быстро донесли его величеству, а тот исполнился тихой неприязни к графу — разумеется, не от мужской ревности, которой неоткуда было взяться, а из обыкновеннейшего оскорбленного чувства собственника, свойственного в равной степени и бакалейщику, и королю. Существенная разница в том, что это чувство у бакалейщика не принесло бы графу ни малейших неприятностей, а вот у самодержца... Что тут вдумчиво объяснять!

Времена стояли самые что ни на есть просвещенные, король ничуть не походил на иных предков, тиранов и самодуров, так что графу не грозила ни плаха, ни кандалы — но от этого не легче. В любой миг (и шепотки об этом уже поползли) король мог, положив руку графу на плечо, промолвить со всем расположением:

— Господин граф, вы последнее время выглядите скверно, и это меня беспокоит — невыносимо было бы для нас для всех, одолей тяжелая хвороба отпрыска столь славного и древнего рода... Придворные лекари в один голос уверяют, что все дело в столичном воздухе, ставшем для вас едва ли не отравой. Ради вашего же блага,

как ни печально нам всем с вами расставаться, дружески вам советую нынче же отправиться в ваше дальнее имение и оставаться там, пока здоровье ваше не поправится...

Вот и все. Останется только душевно поблагодарить его величество за доброту и отеческую заботу о здоровье — и собирать пожитки, чтобы как можно быстрее пуститься в дорогу, в деревенскую глушь в нескольких днях пути от столицы. И уныло там сидеть, помаленьку обрастая мохом, до кончины короля — а он еще не стар и крепок здоровьем. «Дружеский совет», всем прекрасно известно, — категорический приказ, высказанный с милостивой улыбкой ласковыми словесами. Для блестящего дворянина, не мыслящего жизни вне столицы, принятого с юных лет при королевском дворе, — участь хуже плахи. Иные особо впечатлительные и слабодушные, оказавшись на таком вот «лечении», очень быстро собственными руками обрывают нить своей потерявшей смысл и вкус жизни...

А там жизнь стала вовсе уж безотрадной. Не только во дворце, но и на улицах графа стали непринужденно останавливать горожанки самых разных годочков, от Школярок до почтенных матрон (и старух, Создатель, и старух!), выражавшие свою симпатию и не особенно уклончивыми словесами объяснявшие, чего хотят от графа, — а хотели они одного, легко догадаться...

Граф укрылся было в том самом уединенном домике со старым слугой, от которого, безусловно, не стоило ждать женских поползновений, но там вечером объявилась королева в платье простой дворянки, под густой вуалью (неслыханное доселе для ее величества поведение!), и граф был натуральным образом изнасильничан под угрозой состряпать против него фальшивое дело о заговоре с покушением на цареубийство, что в самом лучшем случае означало вечную ссылку на далекие Вируленские острова, а в худшем — понятно что...

Вернувшись в свой городской особняк, граф душевного спокойствия не обрел, наоборот, жизнь стала вовсе уж безрадостной. Горячей любовью к нему воспылали и неразумные твари женского

пола. Хвала Создателю, они не добивались того же, что многочисленные обожательницы всех сословий, в одночасье неимоверно возлюбившие графа, но чувства свои выражали бурно и пламенно: лошади (от извозчичьих до верховых дворянских) бросались к нему, даже будучи запряженными в экипажи, габары и кареты, тыкались мордами, к величайшему удивлению хозяев, а голубицы норовили сесть на плечи и на голову, вились над ним стаями, воркуя и гугукая.

Граф перестал появляться на улице, но никакого облегчения измученной душе это не принесло. На собственную псарню нельзя было и носа показать — охотничьи собаки бросались к нему всем гамузом, натуральным образом с ног сбивали, облизывали от пяток до головы (к нешуточному изумлению взиравших на это кобелей). И, будучи заперты снаружи, рвались изгрызть дверь и вырваться на свободу, горестно завывали. Окрестные кошки день и ночь валялись на графском крыльце, мяукая, как казалось расстроенным чувствам графа, сладострастно и призывно, и всеми путями пытались проникнуть в дом, а потом к ним присоединились и уличные собаки, причем собаки и кошки вопреки извечной вражде как-то ухитрялись мирно уживаться во дворе и даже совместно — можно сказать, плечом к плечу, — перемешавшись, отбивались от пытавшихся их прогнать слуг. Слуги, все до одного покусанные и поисцарапанные, стали чуть ли не в голос говорить, что дело тут нечисто и надо бы сходить в ближайшую церковь за священником...

Верующим граф был нерадивым, к пастырскому слову ходил раз в год, потому что реже было бы вовсе уж неполитесно, на очищении души не появлялся с юных лет, когда начал веселую охоту на прекрасный пол, — очень уж неодобрительно к ней отнесся священник, и граф вспылил, сказал, что ноги его там не будет (ну, такое именно поведение было свойственно большинству дворян, так что он ничуть не выглядел изгоем или, того хуже, еретиком).

Граф отправил дворецкого, вручив ему увесистый кошелек с золотом — пожертвование на церковь. Вскоре пришел священник,

обошел дом снаружи, читая какие-то молитвы и брызгая святой водой. Сказал, что провел церемонию по всем правилам, даже слишком — от уважения к щедрому жертвователю! И удалился с чувством исполненного долга. Не помогло: собак и кошек только прибавилось, и половина слуг из тех, что были не кабальными, а вольными, сбежала, прихватив самые немудреные пожитки, наспех увязанные в узлы, и пренебрегши недоплаченным жалованьем. Впрочем, и несколько кабальников ударились в бега — впервые от графа сбежали его кабальники, коим он был хозяином требовательным, но уж никак не жестоким угнетателем...

В совершеннейшем расстройстве чувств граф прискакал в ту деревню, откуда, по ее словам, шла на базар к соседям старушка. В тех местах он охотился не первый год, останавливался обычно у старосты и был с ним щедр, так что рассчитывал на помощь в отыскании старухи, перед коей собирался, наплевав на дворянское достоинство, пасть на колени и молить об избавлении.