Небо в кармане 2! (СИ) - Малыгин Владимир - Страница 50

Да я на ней и так лежу! Ведь предполагал же… Да что там предполагал, знал о такой именно реакции на мои слова и всё равно не удержался, сказал. Представляю, каким идиотом я сейчас в его глазах выгляжу. Да и про давешнюю потерю памяти он знает…

— Анна Алексеевна очень милая, хорошо образованная девушка. Интерес её понятен и ничего подозрительного я в нём не вижу. Вы сейчас всей столице точно так же интересны. И что будете делать? Всю столицу подозревать? — снисходительно смотрит на меня Карлович и аккуратно поправляет моё одеяло. — Нет, я всё понимаю, меня и самого все эти аварии и пожары заставляют в каждом встреченном сомневаться, но фрейлина Её Императорского Величества всегда будет вне подозрений! Это уже чересчур!

На такой вот пафосной ноте закончил говорить Паньшин. Адвокат, что с него взять. Такие вот добряки и прос… Гм… Потеряли страну…

— Может быть, вы и правы, — соглашаюсь, вроде бы как. Но только для приличия. Сам-то из чужих рук вообще никогда ничего брать не стану, если, конечно, до меня кто-то предлагаемое не продегустирует.

Снова доносится невнятный шум из коридора, и я настораживаюсь — любой новый шум здесь организуется пока только по мою душу. И оказываюсь правым. Вновь режет уши скрип несмазанных дверных петель, и в открывшемся проёме возникает очередной посетитель. На этот раз в гости заглядывает незнакомый мне молодой поручик. Останавливается на пороге, нерешительно мнётся при виде Александра Карловича.

Паньшин оглядывается:

— Чем обязаны?

— Позвольте, это ведь вы упали вместе со своим аэропланом на Дворцовую площадь? — офицер делает вперёд короткий шаг.

— С кем имеем честь разговаривать? — Александр Карлович тяжело вздыхает и тоже делает шаг гостю навстречу.

— Позвольте объяснить, — смущается поручик. Оглядывается и наконец-то закрывает за собой дверь. Становится тише, пропадает сквозняк. — Мы с женой в столице проездом, возвращаемся из Старой Руссы к себе в Полтаву. Но это к делу не относится. Я хотел сказать, что мы видели ваше падение…

— Приземление, — поправляю поручика. Падение, это же надо такое придумать?

— Как вам будет угодно, пусть будет приземление, — соглашается офицер. — Но со стороны смотрелось жутко и больше походило именно на падение. И я вот подумал…

— Простите, — не выдерживает Паньшин. — И всё-таки, с кем мы имеем честь разговаривать?

— А я разве не представился? — удивляется поручик.

— Представьте себе, нет, — язвит Александр Карлович и смотрит на гостя. Во взгляде же — вопросительное ожидание.

— Артиллерии поручик Котельников Глеб Евгеньевич, — представляется офицер. И тут же добавляет. — В декабре прошлого года был зачислен в запас. Но я сейчас не об этом…

Смотрит на меня, на Паньшина, и вдруг горячо восклицает:

— Вы же могли разбиться! И я подумал, а если бы у вас было какое-нибудь средство спасения? Вот такое, к примеру. Посмотрите рисунок, набросал от руки…

И достаёт из командирской сумки серый блокнот. Открывает его на нужной странице, протягивает Паньшину, но смотрит при этом на меня. А я уже сообразил, кто именно заглянул к нам на огонёк. Изобретатель первого в мире парашюта! Неужели я настолько умудрился потоптаться на бабочках, что успел изменить ход истории и ускорил события своим аварийным приземлением?

— Позвольте, — Александр Карлович видит мою явную заинтересованность и ловким движением руки выхватывает блокнот.

Рассматривает рисунок, хмыкает, пожимает плечами:

— Ничего не понимаю. Это что такое?

И возвращает блокнот поручику!

— Дайте-ка глянуть, — опережаю офицера, уже открывшего рот в попытке что-то пояснить Паньшину относительно своего рисунка.

Александр Карлович снова забирает блокнот, подносит ко мне поближе. Смотрю на рисунок и вижу схематичное изображение парашюта.

— И как вы его назвали?

…После этого знаменательного во всех смыслах визита посетители повалили валом. Покоя мне не было. И, главное, врачи всех пропускали без зазрения совести! А как же режим, сонный час, часы посещения больных? Всё мимо.

В основном шли офицеры и журналисты. Первые всё порывались пожать руку и выразить восхищение моей смелостью, вторым понятно, что нужно было.

Терпение моё длилось недолго. И закончилось оно после того, как какой-то предприимчивый писака притащил в палату своего собрата, фоторепортёра. И тот прямо на входе полыхнул мне в глаза вспышкой, задымив вонючим дымом палату. Пробовали дышать продуктами горения магниевой смеси? И не пробуйте, гадость неимоверная. А у меня же ещё и окна не открываются! Вся эта взвесь рассеивалась очень долго. Терпел, но не вытерпел, закашлялся. Бок разболелся, швы потревожил. Они у меня хоть и быстро заживают, но всё равно дело неприятное. Ох, как я рявкнул!

— Все вон!

Не сдержался, каюсь. Довели. Некрасиво получилось, согласен, но почему-то не вину ощущаю за свою несдержанность, а довольство. И даже настроение наладилось. Одно плохо, репортёрам на мой рык с высокой колокольни плевать! Никуда они не вымелись, так в палате и остались. Фотограф, правда, дальше не пошёл, на месте остался стоять. На пороге. А журналюга, раб пера и пишущей машинки, если она сейчас, конечно, существует, с вопросами насел. Правда, издалека, близко не подходил. Чуял профессионал, что приближаться сейчас ко мне чревато неприятностями.

Хорошо, что на мой рык сестричка прибежала, глянула на мою побледневшую физиономию, протиснулась мимо нахала, промакнула чистым полотенчиком мой вспотевший лоб и решительно выпроводила прочь молодых людей. И окно открыла. С трудом, но справилась. Всю пыль, что между рамами скопилась, прямо в палату сквозняком затянуло. Лежу, чихаю. Вот и думай, что хуже…

Сестричка охнула, дверь быстренько закрыла, ещё раз лоб промокнула, стакан воды налила, меня напоила и заботливо поправила одеяло, даже свисающий краешек подоткнула сбоку. Раны заживающие не потревожила, слава Богу. И, как чуть позже узнал, нажаловалась на наглых визитёров моему лечащему врачу. Не дежурному, а именно лечащему. Скандал потом был громкий, говорили. В итоге визиты прекратились, и я вздохнул спокойно. Тогда-то и пошло моё выздоровление невиданными для медперсонала темпами. Так полагаю, что организм мой испугался подобных нагрузок и решил поскорее из больницы ретироваться.

Да, ещё одна «радость» — родственники объявились. Приехал отец со своим семейством, и сразу же в день приезда, нужно отдать ему должное, навестил меня. Поздравил с Георгием, показал газету с заметкой и фотографией. На ней Император мне на пижаму крест цепляет. Императора хорошо сняли, качественно, а от меня только одеяло видно и бесформенный контур тела под ним. Зато в заметке есть имя и фамилия. Ну и ладно.

Улучшились ли после этого условия содержания? Совру, если скажу да. Как было, так и осталось. Та же палата, каша и постель. В общем, лежать тут надоело, можно было начинать вести разговор о выписке. Ну а что? Долежать я и дома могу, тем более, теперь есть кому за мной ухаживать. Это не мои слова, это так лечащий врач себя успокаивал, когда меня выписывал. А дураков нет его разуверять.

Паньшин ещё раньше покинул сие учреждение и теперь пребывал дома, таял в горячих объятиях своей пышногрудой супружницы. И даже не попрощался, когда выписывался. Катанаева, слава Создателю, тоже не показывалась. И всё бы хорошо, но к концу этой недели мне в срочном порядке нужно было в училище появиться. А неделя-то уже того, закончилась! Это мне отец сказал. Мол, пришло официальное письмо о зачислении. Всё, закончилась моя свобода, здравствуй, служба!

У кладовщика получил обратно почти все свои вещи. Проверил их согласно описи, расписался в журнале учёта, отказался от претензий и только тогда поотрывал нацепленные на каждую вещь инвентарные ярлычки. Там же и переоделся в новую одежду, что мне родственники принесли. Старая вся в крови была и в пробоинах, её, конечно, отстирали и даже заштопали, но выглядела она всё равно ужасно. Какие уж тут претензии, так и оставил её в больнице. Может, кому и пригодится не носить, так на ветошь.