Эвис: Заговорщик (СИ) - Горъ Василий - Страница 49

И ведь общество мелкой Майру нисколько не тяготило! Скорее, наоборот: стараниями Алиенны девушка куда реже чувствовала себя одинокой, практически перестала страдать из-за изуродованного лица и, наконец, начала ощущать себя ровней благородным. Мало того, во время той, самой первой беседы с Алиенной, во время которой «моя ученица» озвучила свои намерения, вторая в роду Эвис вдруг поняла, что является таковой не только на словах, но и на деле. И что окружающие не просто принимают, как должное, ее право находиться рядом со мной, но и считают наш ближний круг пределом своих мечтаний!

Надо ли говорить, что с этого момента Майра стала вести себя куда увереннее и на занятиях у Тины, и во время вечерних посиделок, и даже в общении со мной? Впрочем, общения, особенно наедине, не хватало страшно. И ей, и мне. Ведь до завтрака мы тренировались втроем. Возможность поболтать со мной во время утреннего массажа она делила с Алиенной. После завтрака я снова уходил тренироваться, а она отправлялась на занятия к Тине. Время с обеда и до ужина посвящали хозяйству, крайне редко урывая кольцо-полтора для беседы. А после ужина участвовали в общих посиделках. Поэтому реально мы проводили вдвоем только половину стражи поздно ночью, когда все отправлялись спать. Оставшись там же, в предбаннике или поднявшись ко мне в спальню. И наслаждались возможностью говорить о чем угодно или уютно молчать.

В эти моменты я ощущал себя по-настоящему счастливым. Майра, согласно нашему давнему уговору мгновенно становившейся самой собой сразу после того, как мы оставались вдвоем, открывалась настолько, что я все чаще и чаще ощущал ее частью себя. Ведь она забывала про окружающий мир со всеми его правилами и условностями, про то, что я урожденный благородный, а она купеческая дочка, про разницу между статусом главы рода и того, кто в иерархии стоит пусть даже на одну на ступеньку ниже. И эта ее абсолютная открытость превращала общение с ней во что-то невероятное: когда она рассказывала мне о своем прошлом, каких-то впечатлениях от прошедшего дня или своих мечтах, я видел перед своим внутренним взором и переживал вместе с ней все, что она описывала. Когда, забравшись ко мне подмышку и обнимая за талию, о чем-то грустила, я грустил вместе с ней. А когда начинала дурачиться, забывал про свой возраст и статус, на какое-то время превращался в восторженного ребенка.

С мелкой, так и продолжающей приходить ко мне где-то за половину стражи перед рассветом, тоже было здорово, но совсем по-другому. Во-первых, потому, что она отличалась совершенно удивительной способностью видеть мир не так, как все. Поэтому образы, которые рождались в ее голове во время бесед со мной, или выводы, которые она делала, обдумав мои задания, заставляли серьезно задумываться и иногда меняли мои представления об очевидном. А, во-вторых, с момента ее появления в дверном проеме и до момента, когда она убегала переодеваться к тренировке, я пребывал в постоянном напряжении. Так как был вынужден не просто говорить и слушать, но и давать оценку тем заданиям, которые она выполняла по моей просьбе. А еще делать комплименты и шутить.

Первое время приходилось особенно тяжело — перед тем, как сказать что-нибудь эдакое, я боялся ее испугать или обидеть. Но сначала почувствовав, а затем и поверив в то, что она, как и Майра, трактует любые неточности в формулировках в мою пользу, более-менее успокоился. Кстати, «смягчать» комплименты и шутки с каждым днем становилось все сложнее и сложнее. Ведь острый ум, унаследованный от матери, позволял Альке понимать, каким путем должна была следовать моя мысль для того, чтобы в итоге прийти к озвученной фразе. И давал возможность догадываться, какой вариант мог прозвучать, не бойся я ее испугать. А реакции девушки на каждую такую «замену» постепенно убеждали меня в том, что занятие это абсолютно бессмысленное. Ведь поняв, что оригинал мог быть другим, она сначала озвучивала его, а затем шутку, которая пришла бы ей в голову в ответ на него. А когда я пытался объяснить, что не мог сказать так по каким-либо причинам, предельно серьезно спрашивала, вижу ли я в ней смущение, обиду или страх. Услышав отрицательный ответ, расплывалась в торжествующей улыбке. И требовала делать выводы.

А требовательности, особенно к себе, у нее оказалось не меньше, чем у Майры. Скажем, на четвертое утро после поездки на озеро, увидев, что небо обложено низкими облаками, а за окном моросит мелкий и противный дождик, она заявила, что будет бегать и заниматься на крыше в любую погоду. И ни разу за все восемь дней ненастья не показала, что устала падать из-за мокрой травы под ногами, набивать синяки или отрабатывать одно и то же упражнение в насквозь промокшей одежде…

Вообще постоянный дождь постепенно надоел даже мне, постоянно чем-то занятому и дико не высыпающемуся. Поэтому, когда Ати снова показал из облаков свой светлый лик и превратил мир в одно огромное пекло, я объявил дамам, что бесконечная рабочая «десятина» подошла к концу. А значит, как только земля и лес окончательно подсохнут, мы снова отправимся на озеро. Мало того, будем ездить к нему два дня подряд…

…Утро того дня, который должен был стать первым днем отдыха из обещанных двух, началось со скрипа двери в мою спальню и тихого, но полного восторга шепотка:

— А снаружи уже жарко! Мама ночью открыла окно из-за духоты, и мы с ней спали без одеял, раздетыми…

— Красивое, наверно, было зрелище! — прекрасно понимая, что она ждет моей реакции на свои слова, пошутил я и на всякий случай перевернулся на спину, чтобы увидеть лицо своей ученицы.

— Нууу, даже не знаю… — явно обрадовавшись комплименту, «вздохнула» она и, покачивая бедрами, поплыла в сторону окна. — На мой взгляд, женщины бодрствующие, причесанные и с искрящимися от восторга глазами выглядят куда интереснее спящих!

— Только причесанные? — уточнил я.

— Ну, мы же говорили о раздетых!

— Тогда, пожалуй, соглашусь! — кивнул я и перестал над ней «издеваться», озвучив мысли по поводу ее походки: — Идешь красиво. И очень женственно. Небось, до полуночи отрабатывала с Майрой?

— Ага! — совсем по-детски заулыбалась она, метнулась к кровати и уселась напротив меня, оперевшись спиной на столбик балдахина.

— А вот подол рубашки обрезан коротковато…

— Для кого, для вас? — убито выдохнула она, и я почувствовал, что у нее оборвалось сердце. Пришлось исправляться. Мысленно ворча, что строить себя «поборником традиций» с этой девушкой — откровенный идиотизм. И, заодно, обзывая себя придурком:

— Да нет, не для меня, а для всех остальных!

Алиенна чуть-чуть подалась вперед, чтобы заглянуть мне в глаза и удостовериться, что я имел в виду именно это, а затем облегченно выдохнула и снова заулыбалась:

— Могу открыть страшную тайну: сегодня на озере в такой рубашке будет еще и Вэйлька! Кстати, Майра сказала, что от тренировок у меня очень похорошели бедра, и мне, чтобы ей окончательно поверить, очень нужно узнать ваше мнение…

— Ты ведь мне их показывала не далее, как позавчера! — напомнил я после того, как и без того короткий подол медленно полез вверх и замер чуть выше края кружевных панталончиков.

— Ну-у-у… во-первых, позавчера я показала ноги от коленей и ниже, а сейчас мы говорим о бедрах. Во-вторых, тогда о результатах тренировок речи не было вообще, и, в-третьих, что вам, жалко, что ли, меня похвалить?

— Не жалко: бедра и попа у тебя были красивыми и раньше. А теперь подтянулись, округлились именно там, где требовалось, и стали выглядеть просто бесподобно!

— Спасибо! И за комплимент, и за то, что со мною возитесь… — уже без шуточных ноток в голосе поблагодарила она, согнула правую ногу в колене, накрыла его сцепленными в замок пальцами и ненадолго ушла в себя. По-настоящему, то есть, не изображая задумчивость, а обдумывая какую-то мысль. Я с интересом уставился на нее, так как после таких вот «уходов» она обычно задавала самые интересные вопросы.

— Скажите, а ваш отец тренировал вашу маму и свою меньшицу?