Пошел купаться Уверлей - Высоцкий Сергей Александрович - Страница 25

За эти двадцать минут неторопливой прогулки чувство свободы и защищенности потихоньку улетучилось: неизвестные «доброжелатели», потеряв его в Бологом, догадаются обзвонить гостиницы и выяснить, в какой из них остановился господин Фризе из Москвы. И времени на поиски они потратят не слишком много. А снимать частную квартиру он не хотел. Не мог себя перебороть. Брезговал.

«Значит, полезнее для нервной системы остановиться в “Астории”, — подумал Владимир, — по паспорту, который вручил мне Хиндеман. И почему вчера это казалось мне опасным? Главное, не забыть, в каком кармане документы Фризе, а в каком — Зандермана».

Он машинально сунул руку в правый карман и нащупал в нем листок бумаги. Это была сложенная вдвое крошечная страничка из блокнота. И пахла она духами Тосико. Фризе развернул листок. Вычурными готическими буквами на нем было написано:

То видели, то не видели,

Узнав, кто я,

Полюбили ли вы?

Что же так невнимателен

Был сегодня ваш грустный взгляд?[4]

Трогательная японская танка настроила его на минорный лад. Владимир подумал о том, что сделала для него эта незнакомая красавица, и рассердился: «Болван! Не смог найти словечко потеплее для благодарности! Оставил все на вечер. А встретимся ли вечером? Встретимся. Если по своему паспорту я поселюсь в “Прибалтийской”. Под боком Тосико».

Эта мысль так обрадовала его, что даже потерявшие надежду на ремонт питерские дворцы перестали казаться ему чересчур убогими.

К подъезду «Астории» один за другим подъехали три таксомотора. Ватага крупных молодых мужчин, брюхастых и развязных, с трудом выбралась из них, перекидываясь шуточками и громко радуясь, что путешествие закончено. Говорили они по-немецки и, наверное, прилетели в Питер на самолете. Фризе было хорошо знакомо чувство облегчения и радости после того, как полет закончен.

Он не любил летать.

Немцы расплатились, подхватили свои громоздкие сумки и, продолжая веселый треп, исчезли в подъезде.

«Пока они там оформляются, я успею сгонять в “Прибалтийскую”», — решил Владимир.

Он сел в освободившееся такси.

— Куда ехать? — не очень дружелюбно поинтересовался шофер.

— В «Прибалтийскую».

— Пятьдесят.

Обычно Фризе не прощал хамства. Если уж не срезал зарвавшегося водилу острым словцом — а это у него всегда получалось эффектно и доходчиво, — то уж, по крайней мере, интересовался, не сломался ли счетчик. Но сумма, названная водителем, по московским меркам выглядела смешной. В столице без ста тысяч нельзя было доехать от Большого театра до «Метрополя».

Извилистая тропинка среди высоких сосен то подходила совсем близко к обрыву, под которым текла река Оредеж, то, будто убоявшись высоты, пряталась в глубине леса. А потом, набравшись мужества, снова нависала над кручей.

Этот берег местные жители называли Красным. В десятиметровом разломе красного песчаника, нависшем над рекой, гнездились береговые ласточки. Это было единственное место в округе, которое — по мнению Корнилова — представляло интерес для спелеологов. Здесь могли быть пещеры.

Он медленно шел по мягкой тропе, время от времени спускаясь по осыпям к воде. Внимательно разглядывая берег, удивляясь, что люди до сих пор не разорили его, не срыли бульдозерами для того, чтобы засыпать песком какое-нибудь не менее прекрасное болото.

Никаких намеков на пещеры, только ласточкины гнезда.

Выбираться наверх было нелегко — песок уплывал из-под ног, корни, за которые Корнилов хватался, то и дело обрывались. Он с досадой подумал о том, что отяжелел за последние годы. Слава богу, еще не нажил себе одышку!

Какая-то птица с шумом сорвалась с сосны рядом с ним. И тут же он услышал недовольный голос:

— Леший бы тебя побрал, мужик! Не мог на полчаса дольше поспать!

Из кустов вышел пожилой плотный мужчина с длинным удилищем в руке, зеленая офицерская рубашка расстегнута, через плечо брезентовая сумка.

— Вы еще удить не начали, а уже ругаетесь! — миролюбиво сказал генерал.

— Будешь ругаться! Все лето искал совку-сплюшку, голос хочу записать. Сегодня наконец повезло — а тут вы на прогулку выкатились. — Только сейчас Корнилов заметил, что на конце удилища прикреплен маленький микрофон. И от него вьется провод.

— Так вы голоса птиц записываете? Извините, что вспугнул певичку. Да ведь, наверное, прилетит еще?

— Прилетит, как же! — мужчина насупился и стал отцеплять от удилища микрофон, сматывать провода.

— Вы местный? — спросил Игорь Васильевич.

— С Батова.

— А у меня дача здесь недалеко.

— Знаю. Вы у Амельяновых дом купили. Генерал Корнилов. Почти как Лавр Георгиевич.

— И правда, — Игорь Васильевич подивился осведомленности мужчины. Подумал: «Живу тут, как бирюк, а небось все про меня знают. И этот ловец птичьих голосов! Хорош гусь. Накричал на генерала и радуется. Глаза хитрющие. Даже про Лавра Корнилова наслышан. Я вот его отчества и не помнил. А он знает. Может, учитель?»

Мужчина сложил свою амуницию в сумку, одним ловким ударом превратил длинное и пружинистое углепластиковое удилище в обыкновенную тросточку.

— В Москве на Птичьем рынке покупал. Нашенское. Получше японских. Одиннадцать метров, а как пушинка. «Мастер» называется. — Он улыбнулся: — Теперь можно и закусить. Не хотите разделить компанию? Чем бог послал.

— Не откажусь.

Они сели над обрывом на сухой мягкий мох. Солнце уже припекало вовсю. И мох, и разогретые золотистые стволы сосен, их густая хвоя наполнили воздух густым пьянящим ароматом. Где-то за рекой жгли костер, и к этому аромату примешивался легкий запах дымка.

— Мальчишки балуются, — сказал мужчина. — Как бы лес не подпалили. Такая сушь стоит. — И, вспомнив, что не представился, протянул Корнилову руку: — Борис Федорович! Старший сержант. Войну под Берлином закончил.

— Игорь Васильевич.

Сумка у Бориса Федоровича оказалась бездонной. Он выгреб из нее термос, сверток с бутербродами, пару яиц, алюминиевую кружку. Чуть помедлив, извлек на свет божий плоскую бутылочку с янтарной, похожей на коньяк жидкостью.

— Я, в общем-то, не пью, но когда в лес иду, прихватываю пузырек. Вдруг дождь, гроза… Когда вымокнешь — глоток настойки лучше всякого лекарства.

Корнилов усмехнулся. Дождей не было уже больше месяца. И пока не предвиделось.

— Не рано?

— Да мы по калявочке. Горло промочим. Грех не воспользоваться случаем. Теперь до конца дней буду рассказывать, как с генералом над Оредежем выпивал.

— Да и мне с орнитологами пьянствовать не приходилось.

В пузырьке была водка, настоянная на калгане, а в термосе душистый земляничный чай.

Они сделали по нескольку глотков настойки, а потом, слегка разомлевшие, пили чай: Корнилов — из алюминиевой кружки, Борис Федорович — из пластмассового стаканчика.

Внизу, в Оредеже, время от времени плескалась рыба. Было слышно, как за поворотом реки с шумом купаются дети.

Но вся эта благодать не подействовала на Корнилова умиротворяюще. Волна меланхолии с новой силой накатилась на него. Вот перед ним пожилой человек, наверное, учитель. Пенсионер. Игорь Васильевич внимательно взглянул на собеседника. Прикинул, сколько ему может быть лет: стариком не выглядит, но точно за семьдесят. Уж если войну под Берлином заканчивал! А вот нашел себе дело — голоса птиц записывает, радуется солнечному утру. И, наверное, не мучается от того, что оказался за бортом.

Корнилов знал, что завтра приступ меланхолии пройдет, он опять услышит пение птиц, будет радоваться солнечному деньку или долгожданному теплому дождику, серебристой плотвице, вытянутой из реки. Приедет с дежурства жена, и они вечером пойдут прогуляться по старой дороге на Заречье. Будут восхищаться тем, какие богатые нынче вымахали клевера. Все это будет. Беда заключалась в другом: Корнилов не мог разрешить пустяковый вопрос — когда он был самим собой? В тоске или в радости?