Театр тающих теней. Словами гения - Афанасьева Елена - Страница 2

Отрицательно качаю головой. И вижу, что началось движение: кто-то из жильцов заметил произошедшее со своих балконов, машут руками, кричат, о чем-то спрашивают Мануэлу, на что та отвечает понятным мне словом morta. Кто-то уже на лестнице — пролеты двух открытых лестниц между тремя блоками жилого комплекса просматриваются насквозь, по ним уже бегут люди. Аншлаг этому печальному представлению обеспечен.

— Собиралась на свидание, ждала кого-то, кто за ней заедет. — Продолжаю свои наблюдения. — Жила одна. Недавно начался остеохондроз. Полотенца поблизости не найдется?

— Откуда знаете?! — удивляется Мануэла и семенит к окошку своей будки консьержки за полотенцем.

— Детективы давно пишу. Наблюдать научилась, — отвечаю, пытаясь хоть как-то отжать края шорт и футболки.

Мануэле мои детективы ничего не объясняют. Возвращается с полотенцем в руках, в таком же недоумении, как прежде.

Приходится объяснять:

— Платье на ней коктейльное, не дешевое. Шпильки. Ближайшие заведения, как я успела заметить по дороге сюда, недорогие, в таком платье, еще и с бархоткой с органзой, в них не пойдешь, overdressed получится, и на таких каблуках пешком не доцокаешь. Арендованных машин на стоянке, кроме моей, нет. Если вы говорите, что она только-только приехала из Америки, то вряд ли успела купить машину, а в аренду не брала. Значит, доехала на такси и ждала, что за ней кто-то заедет и повезет в более пафосное место. Винтажная бархотка на шее — явно не на рядовую встречу собиралась.

Вытираю протянутым Мануэлой полотенцем руки, подбираю свой телефон с края бассейна, подхожу ближе, делаю несколько фото на всякий случай.

— А остеохондроз? И что жила одна? — хлопает глазами консьержка, не понимая, как такие выводы можно сделать от одного вида спины.

— Платье с молнией сзади. Всегда застегивала молнию сама, некого было попросить, привыкла. Но сейчас до конца не застегнула. Видите, верхний край молнии болтается — рука не дотянулась. Левой снизу протянула язычок застежки сколько могла, дальше нужно было сверху перехватить правой рукой и застегнуть до конца, но правая не дотянулась. Вывод — или рука повреждена, но ни повязок, ни следов на руке не видно, или, что скорее, остеохондроз. Началось это недавно, иначе она бы придумала, как застегивать, или перестала покупать вещи с такими молниями сзади. А так как раньше справлялась, не заметила, что не дотянула до конца, а посмотреть на нее и помочь было некому — значит, была одна.

— Точно, она одна должна была приехать. Отца позже ждала, завтра-послезавтра, — подтверждает Мануэла.

Но я уже не слышу консьержку. Увеличив фото на телефоне, невольно машу головой — быть такого не может!

Пробую еще увеличить, не получается. И, едва успев отжать на себе одежду, снова иду к лестнице, оставляю телефон, спускаюсь в бассейн. Подплываю к мертвой женщине с другой стороны в попытке ближе рассмотреть ее руку.

И едва не захлебываюсь. Глотаю воду, судорожно гребу руками, чтобы удержаться на поверхности. Выплываю на мелкую часть. Откашливаюсь. Поворачиваюсь снова, не в силах поверить своим глазам.

Так не бывает.

На правой руке у мертвой женщины кольцо. Старинное. С особой вязью и кроваво-красным камнем.

Кольцо, которое я видела много лет назад.

На женщине из моего далекого прошлого.

— Говорите, она американка? — спрашиваю Мануэлу, снова выходя из бассейна.

Консьержка часто-часто кивает.

— По телефону она сказала, что из Америки должна прилететь.

На непонятном никому здесь русском бормочу:

— Так не бывает!

Уже отовсюду бегут люди. Кричат! На всех языках. Требуют немедленно достать несчастную из воды и откачивать.

Пытаюсь остановить соседей погибшей, сказать, что женщина мертва и трогать тело нельзя, нужно все оставить как есть до приезда полиции. Но слушать меня не хотят.

Красивый подтянутый мужчина, по виду слегка за сорок, прыгает в воду, подталкивает тело к бортику, где его принимает старичок с кривоватым носом, похожий на постаревшего мистера Бина. Около бортика суетятся дама в летах с внушительным бюстом, едва прикрытым намокающим парео, и темнокожая женщина моих лет.

Пожилой мужчина с отличной, скорее, армейской выправкой на хорошем британском английском говорит, что откачивать бесполезно. Но его не слушают, как и меня.

Тело переворачивают. Стараюсь не смотреть, но все же не могу отвести взгляда от некогда знакомого, разумеется, постаревшего за столько лет лица. Интересно, я так же постарела? И если бы это она увидела меня, то первым делом тоже подумала бы, что годы никого не щадят?

Дама с внушительным бюстом неуклюже и суетливо пытается делать искусственное дыхание рот в рот, но собственный бюст не дает ей дотянуться до рта потерпевшей. «Мистер Бин», похоже, говорит ей на португальском, что это бесполезно, но дама машет руками, отгоняя его и темнокожую женщину, мол, не мешайте. Выбравшийся из бассейна красивый мужчина отодвигает даму в парео, начинает делать искусственное дыхание сам, командуя, чтобы теперь уже темнокожая дама делала массаж сердца в такт с ним.

— Um — Dois — Três! Um — Dois — Três! Um — Dois…

Еще через несколько минут все же обреченно разводят руками. Все мокрые, все растерянные.

А я все это время, как зависшая на ноутбуке программа, смотрю на кольцо с кроваво-красным камнем на руке мертвой, не в силах пошевелиться. И поверить, что Так Бывает.

Что это она.

Женщина, которая сломала мне жизнь.

Morta.

Двенадцать минут до конца основного времени.

Челка прилипла ко лбу. И тошнота подошла к горлу. В такой-то духоте.

— Белая как смерть! — Второй режиссер повернулся в ее сторону. Странно, что ее кто-то сейчас заметил. — Еще двенадцать минут. Шансы есть!

— Конечно есть. Мутит меня как-то.

— Нервы. Какой день подряд без обеда. Кофе, кофе, сигареты, кофе.

В аппаратную набились все, кто только может. Разгоряченные, мокрые, потные, почти как парни на поле. Взглядами, молитвами и криками завораживая мониторы, на которые идет прямой сигнал из Лондона.

— Двенадцать минут до конца основного времени исторического матча, первого в истории нашей национальной сборной матча за медали чемпионата мира по футболу. Наши парни уже сделали невозможное, во что до начала чемпионата не верил никто, — дошли до полуфинала! И вот теперь бьются за бронзовые медали!

Вновь и вновь повторяет комментатор. И то же самое одними губами повторяет ее муж, дежурящий здесь, в студии, на случай обрыва связи с Уэмбли.

— Сборная Португалии — сборная Советского Союза. Счет по-прежнему один — один. Эйсебио на двенадцатой минуте с пенальти открыл счет… один — ноль.

Можно подумать, кто-то сейчас этого не знает!

— Эдуард Малофеев на сорок второй минуте сравнял… Двенадцать минут. Двенадцать минут!

Будто в целой стране сейчас найдется человек, который не знает, какой счет и сколько минут осталось. Даже мама, которой она звонила незадолго до перерыва спросить, уснули ли малышки, бросила трубку, закричав, что «нам чуть не забили». Называется, купили маме телевизор, чтобы на зятя смотрела и меньше на него ругалась!

Страна с восхитительным наслаждением сходит с ума.

Она и сама окунулась бы в это волшебное помешательство, если бы от духоты ее так не мутило. И если хоть кто-то, кроме нее, в этой насквозь прокуренной аппаратной мог бы трезво соображать, то понял бы, что после этих двенадцати минут, нет, уже одиннадцати минут, им придется выйти в эфир. И кроме футбола не забыть про ситуацию в Анголе и про заявление, только что переданное «сверху». И что этот выпуск новостей нужно готовить прямо сейчас. В духоте, тошноте и помешательстве.

Мужу придется что-то говорить в прямом эфире, а не просто кричать «Гооооол!». И текст для этого выпуска должен кто-то написать, потом показать такому же сходящему с ума главному редактору, завизировать у службиста, в котором и то проснулись человеческие реакции — и он прибежал из своего дальнего кабинета в аппаратную вместе со всеми смотреть трансляцию. Пиджак снял, но его толстый синий карандаш для вычеркивания недопустимого торчит из нагрудного кармана прилипшей — как у всех — от пота рубашки, того и гляди начнет на рубашке оставлять визы: «Сократить! Убрать! Не позволять!»