Первый/последний (СИ) - Ру Тори - Страница 9

Я лежу в остывающей воде, и толстовка пузырем плавает в ржавой мути.

«...Надо бы сказать деду, что кровь у нас ни хрена не голубая...»

В дверь кто-то осторожно скребется, соседка из девятой комнаты конфузливо интересуется:

— Все еще занято? Там кто?

— Владик там засел, теть Валь. Давно уже. Воду льет, а Князь три месяца за коммуналку не платит.

Раздается настойчивый стук.

— Владюша!

«...Стук раздался, но слышнее, чем звучал он до того.

«Верно, что-нибудь сломилось, что-нибудь пошевелилось,

Там, за ставнями, забилось у окошка моего,

Это — ветер, — усмирю я трепет сердца моего,

— Ветер — больше ничего...»

— Владюша! Открывай!

«...А вот хрен вам…»

— Владюша!

«...Какой я вам «владюша»…»

— Юль, отца зови. Живо!

Топот Юльки и причитания тети Вали прерывает густой бас:

— Влад! Открывай, придурок мелкий!

Сосед сегодня не на дежурстве. Мне «везет», впрочем, как всегда.

— Раз, два, три!

Дверь с чудовищным грохотом слетает с хлипких петель и осыпает пол вековой трухой.

— Владюша, ты что же это, а?!! — воет соседка. — Кто-нибудь, позвоните его матери!

«...Не надо матери... »

— Расступитесь! Юлька, тащи жгуты! — командует сосед.

К счастью, я снова отключаюсь.

***

— Очнулся, идиот? — из света в конце тоннеля материализуется круглое румяное лицо Юльки. Судя по знакомым выцветшим обоям и годами не мытой хрустальной люстре, торчащей из середины потолка, я заново родился в комнате соседей из седьмой.

— Какого хрена, Юлия? Затащила-таки меня в свою кровать? — хриплю я и не узнаю голос. Юлька злобно прищуривается:

— Ага, мечтай! Если бы не папа, над тобой бы сейчас уже ржал судмедэксперт.

Приподнимаюсь на локтях, и чудовищный «вертолет» заваливает меня обратно на подушку. Я морщусь:

— И почему он бы ржал?

— Потому что не нашел бы в твоей тупой башке мозгов!

Превозмогая дикую боль в запястье, накрываю рукой глаза.

— Ох, Юля. Отчего-то очень многие с тобой солидарны.

— Это факт. Просто смирись, Влад. И давай сюда свою граблю, — она осторожно разматывает бинт, щедро льет на раны перекись водорода и, словно заклинание, приговаривает: — Красота. Ну красота, правда же? Мы швы наложили. Хорошо, что сухожилия целы, а то как бы ты свой брэйк танцевал?

В душе черными крыльями хлопает ворон, но слабость выталкивает меня из пучины скорби обратно в невыносимо солнечное утро.

Только такой придурок, как я, мог надумать вскрываться, когда сосед, работающий врачом на скорой, и его дочь – медсестра хирургического отделения, были дома.

Если бы вчера моя башка варила так, как нужно, я бы сначала проверил их комнату. И сейчас, глядишь, сидел бы рядом с Кнопкой на облаке...

Впрочем, я себе льщу. На том свете меня тоже ждет котел с кипящим дерьмом.

Юлька прячет чистую марлевую повязку под эластичным бинтом, закрепляет его края пластырем и удовлетворенно кивает:

— Все, как новенький. Дуй к себе, Анжела звонила — с минуты на минуту прискачет. Да, надень кофту с длинным рукавом, вчера мы ничего ей не сказали!

***

Выбираюсь из-под Юлькиного одеяла и едва не падаю на пол. Стены кружатся, как адская карусель. Меня мутит.

Юлька ржет вслед:

— Штаны твои на стуле, кисейная барышня!

По пути хватаю постиранный и высушенный прикид, натягиваю штаны и замызганную отцовскую толстовку с надписью Nirvana и вываливаюсь в общий коридор, провонявший сыростью и жареной картошкой.

Я ловлю полноценный приход с потемнением в глазах, яростным свистом в ушах и яркими звездочками на периферии зрения. Умываюсь на кухне ледяной водой, локтем толкаю фанерную дверь, огибаю древний полированный шкаф и, вцепившись в его угол, борюсь с подкатившей дурнотой.

Видимо, плавал вчера я все же долго.

Отдышавшись, одергиваю рукава и матерюсь в голос: в потертом кресле Князя, как на гребаном троне, восседает разъяренная Анжела и вертит в руках мой сдохший айфон.

— Где ты был, шакал? — ее губа, все еще распухшая от недавней инъекции филлеров, жутко дергается. — У этой шаболды ночевал?!

— Не знаю, о ком ты, — без сил опускаюсь на край дивана и жду: оплеухи, истерики или поцелуя с языком... мне пофиг. Все равно ничего не смогу предпринять.

Она подсаживается рядом, проводит кончиком носа по моей шее и вкрадчиво шепчет:

— У вас ведь что-то было, да?

Мотаю больной головой, и в ней катается пудовая гиря.

— Посмотри мне в глаза, — придерживая мой подбородок, воркует Энджи, сканирует меня взглядом и ухмыляется. — Вот так... Хорошо...

То, что она углядела в моем гнилом нутре, моментально улучшает ей настроение.

— Знаешь, Влад, я горжусь, что ты вырос таким, — она гладит меня по волосам, запускает в них пальцы и резко дергает.

— Каким? — зашипев от боли, на всякий случай уточняю я.

— Разборчивым. Холодным. Равнодушным. Разумным...

— Да уродом я вырос, Энджи! — не выдержав, перебиваю ее тошнотворный бред и рывком высвобождаю свои патлы. — Хватит ломать комедию, зачем пришла?

— Чтобы подвезти тебя до университета. Как чувствовала, что ты туда не собираешься, ленивая мразь.

Она встает, снимает с дверки шкафа полиэтиленовый чехол, разворачивает его и бросает на меня черный пиджак, отутюженную белую сорочку и темно-вишневый галстук.

— Ох, как здорово, Анжел! Вот на нем и вздернусь.

— Ты сейчас же отдуплишься, приведешь себя в порядок и спустишься к машине. У тебя десять минут.

Цокая пятнадцатисантиметровыми шпильками, Энджи эффектно удаляется, и ее обтянутый голубыми джинсами зад, покачиваясь, скрывается за углом. Трезвой она круто разруливает проблемы и вполне может сойти за любящего родителя.

Она и по пьянке всегда отдает отчет своим действиям.

Со всех сторон подступает тишина, в груди что-то ноет, раны наливаются болью. Здесь, в компании недопитой Князем бутылки, ощетинившейся бычками пепельницы и разъедающей внутренности вины я рискую тронуться умом.

Слизываю кровь с треснувшей губы, вздыхаю и скептически осматриваю принесенные Анжелой шмотки.

Вкус у нее отменный. Но не имеет ничего общего с моим.

***

Иногда мне на глаза попадаются новости криминальной хроники о таких же чокнутых извращенках, как Энджи. И под каждым постом озабоченные задроты дружно жалеют преступниц: «Почему на месте пацана не я? Уж я бы ее не сдал».

Я впадаю в ярость и долго не могу успокоиться.

Чувак, ты бы е*анулся, если бы был на моем месте.

Это случилось сразу после похорон отца — вся моя скорбь по нему вылилась в парализующий, леденящий душу ужас. Стучали зубы, дрожали руки, разверзалась земля. Я не мог находиться в своей в комнате, Энджи тоже боялась ночевать одна... и позвала меня к себе.

Я не ощутил ничего, кроме дискомфорта, выкрутил все эмоции и чувства на минимум — где-то там они до сих пор и пребывают. А потом лежал неподвижно, прислушивался к ее ровному дыханию и... плакал. Ни хрена не соображал, но отчетливо понимал, что шагнул в ад.

Это и сейчас не приносит мне ничего, кроме ненависти к себе и желания отмыться. Но, стоит услышать, что ей страшно, страшно становится и мне. И хочется спрятаться от одиночества и своих демонов хотя бы под ее одеялом.

— Мы на месте! — солнечно улыбаясь, Энджи паркуется возле университетского корпуса и заботливо поправляет мой галстук. — Будь хорошим мальчиком. Поменьше рисуйся, пореже открывай поганый рот, и все будет окей...

— Спасибо, ма, — обворожительно подмигиваю ей, прихватив рюкзак, вытряхиваюсь наружу и хлопаю дверцей. К каменным колоннам у входя тянутся бледные студенты в строгих костюмах и пуританских платьишках.

Я здесь лишь для того, чтобы огрести еще больше лютого хейта. И тогда, возможно, бедная Кнопка сможет меня простить...

Ослабляю удавку на шее, высвобождаю сорочку из-под ремня и расстегиваю у горла на две пуговицы.

Закидываю в рот мятную жвачку, прячу руки в карманы клетчатых штанов и, расправив плечи, вваливаюсь в огромный мрачный холл.