Выбери любимый жанр

Монстр сдох - Афанасьев Анатолий Владимирович - Страница 36

Изменить размер шрифта:

Гурко отвечал по возможности исчерпывающе, ему по душе были люди, которые, пройдя сто смертей, сохраняют любознательность. Генерал не меняется, сказал он, хотя немного обрюзг. Он и не может измениться, потому что в его личности воплотилась неувядаемая идея сыска. Скорее всего, генерал Самуилов и из могилы подаст им знак, в каком направлении затаился главный враг. На сегодняшний день враг окопался как раз в Москве, но это уже ни для кого не секрет. Москва, как уже бывало в прежние времена, отвалилась, откололась от всей остальной России и превратилась в мощную крепость чужеземцев. Там у них скопилась такая сила — капитал, оружие и штабы. Москва, опутанная информационным бредом, накачанная психотропной слизью, превратилась как бы в огромную воровскую малину, где управляют разномастные паханы, в основном нерусские, и их многочисленные подручные из аборигенов, продавшиеся, как тоже бывало встарь, за все те же соблазнительные тридцать сребреников. Характерно, что среди продавшихся почти нет простого люда, это большей частью образованная шпана, именующая себя творческой интеллигенцией, да бывшие партийные аппаратчики, ухитрившиеся занять самые высокие гауляйтерские посты. Прочий обыватель, так и не уразумевший, что произошло, подыхает среди импортного изобилия, упивается сериалами из жизни латиноамериканских кретинов и иногда сбивается в потешные митинги, на которых потрясает худыми, никому не опасными кулачками и бьется в дурной истерике. Казалось бы, проще всего при таком раскладе напустить в город ядовитых газов или взорвать его ядерным ударом и таким образом разом покончить с нашествием, но это нельзя сделать по двум причинам: во-первых, нет героя, кто взял бы на себя труд гигантского захоронения; а во-вторых, если бы и нашелся такой герой, то гниль и смрад, хлынувшие из разверстой московской преисподней, затопили бы половину планеты.

— Складно излагаешь, — восхитился Евдокимов. — Но по Зоне-то, я слышал, шарахнули — и ничего, пронесло.

— Зона по сравнению с Москвой, — пояснил Гурко, — все равно, что садовый участок по сравнению с Курской аномалией. Но не отрицаю, как лабораторный опыт может пригодиться.

— Значит, остается ждать?

— Есть люди поумнее нас с тобой, Егор Егорович.

Когда надо, придут и скажут, что делать.

— А пока приехал за Корольковой?

— Выходит, что так. Расскажи про нее. Готова она к внедрению?

Начальник школы разлил по стаканам остатки «можжевеловки», чокнулся с гостем. По его мнению, Лиза Королькова готова ко всему, но еще месяц-другой натаски ей не повредили бы.

— Честно скажу, редкий боец. На моей памяти таких не было. Жалко будет потерять ее из-за спешки.

В чем ее избранность, он тоже рассказал. Практически по всем дисциплинам Лиза набирала высшие баллы, но ни разу не выказала признаков переутомления, что часто случалось с курсантами, тщеславными, заносчивыми и прыткими, как дети в игре. У них ведь большие нагрузки, иногда на пределе человеческих возможностей, — рассказывал Евдокимов, — вот некоторые и ломаются, не рассчитав сил. Только не Королькова. Стремление к победе любой ценой ей неведомо, и это, как ни чудно, делает ее как-то по-особенному неуязвимой. Она всегда точно останавливается на пике, и никто не знает, сколько у нее осталось в резерве. Он сам, Евдокимов, проверял ее на износ, на слом, но не добился толку. Ее энергия кажется неисчерпаемой.

Третьего дня поутру он побежал с ней дальний кросс по пересеченной местности, тридцать километров с препятствиями, и когда сбил дыхалку, Королькова тоже вдруг споткнулась, упала на траву:

— Егор Егорович, миленький, не могу больше, сейчас умру! Давайте отдохнем!

Этим трюком она обманула бы кого угодно, но не его. Лиза заметила, что он выдохся, и не захотела уязвлять его самолюбие. На самом деле она могла бежать еще новую дистанцию, да вообще неизвестно сколько, хоть до захода солнца. Евдокимов не сокрушался, что поддался девчонке, смешно стыдиться подступающей старости, но по-человечески, по-офицерски восхитился ее поступком. Так изящно и в нужную минуту изобразив слабину, Королькова не заискивала перед ним, о, нет, этого от нее не дождешься, она просто отдала дань уважения его сединам, а это дорогого стоит. В первый день, когда ее увидел в этом кабинете, решил, — вот очередная смазливая подстилка, которую натаскают, обучат всем премудростям и будут использовать в качестве наживки для ловли жирных карасей, но он ошибся. Все преподаватели в школе о ней тоже очень лестного мнения, а среди них, — Гурко, наверное, в курсе, — есть чрезвычайно толковые специалисты. У Корольковой большие горизонты, она далеко пойдет при разумной опеке, и не потому, что у нее отличные внешние данные, а потому, что родилась для крупных дел.

— Так о ней говоришь, подполковник, — удивился Гурко, — будто влюблен.

Евдокимов улыбнулся домашней, тихой улыбкой.

— Не без того. Больше скажу, считай, вся школа в нее влюблена. Нам ее будет не хватать.

— Приятно слышать, — пробормотал Гурко. — Она ведь какая-то мне дальняя родственница.

После этого вызвали Королькову.

Королева спецназа, облаченная в серую униформу, с загорелым, свежим лицом вытянулась у порога по стойке «смирно», звонко отчеканила:

— Номер четырнадцатый прибыл по вашему распоряжению, товарищ подполковник!

Глазами лупила на начальство, как истукан, это впечатляло. Гурко невольно заулыбался, напрягая память: нет, эту молодую женщину он видел впервые. То есть, когда-то прежде он встречал ее раз или два, но в ином мире и в ином облике. Зато он помнил ее отца, известного в прошлом хирурга, который оказал ему как-то серьезную услугу. Данила Корольков долго и успешно лечил людей, делал сложные операции, иногда буквально вытаскивая за уши с того света, но в конце концов надорвался и после двух подряд инфарктов сел на инвалидность и сейчас, насколько было известно Гурко, коротал век на садовом участке под Наро-фоминском.

Мужик был нестарый, лет около пятидесяти, но, как показали события последних лет, это самый уязвимый возраст для выживания в пещерных условиях. Именно пятидесяти-шестидесятилетние мужчины с натугой вписывались в крысиный рынок, их сердца лопались, как мыльные пузыри на воде. Об этом феномене, имеющем под собой любопытные метафизические причины, Гурко как-то даже накропал статейку, хотя никуда ее не отправил. Правда, его больше интересовала не сама проблема вырубки срединного возрастного контингента, а тот ее аспект, что это поколение почему-то оказалось напрочь лишено инстинкта сопротивления. Оно вымирало по-животному уныло, удалым реформаторам не пришлось даже тратить средства на прополку. Кто не поспевал загнуться сам по себе, тот стрелялся, вешался либо дотравливал себя дешевым метиловым спиртом, словно боялся лишний денек задержаться на этом свете.

— Какой ты четырнадцатый? — добродушно пробасил Евдокимов. — Давно уже не четырнадцатый. Садись, Лиза. Видишь, какой важный гость прибыл по твою душу?

Лиза перевела взгляд на Гурко и склонила голову в чинном поклоне.

— Здравствуйте, Олег Андреевич. Рада вас видеть.

— Как меня узнала?

— Вы же бывали у нас дома, разве не помните?

— Что бывал, помню. Тебя не помню, прости великодушно.

— Не за что, Олег Андреевич. Кто я была тогда, пигалица малолетняя. А вы как раз защищали докторскую.

— Докторскую я защитил, слава труду, в восемьдесят восьмом. Значит, тебе тогда было семнадцать. Не такая уж пигалица. Я бы запомнил такую красавицу. Просто ты очень изменилась, Лизавета. Посерьезнела как-то.

— Верно, изменилась, — Лиза присела за стол. — Я сама себя иногда не узнаю в зеркале… Почему вы назвали меня Лизаветой?

— Как же тебя называть? По фамилии, что ли?

Лиза смотрела на него без всякого выражения.

— Так меня называл ваш друг — Сергей Петрович.

— Почему называл? Он и сейчас так тебя называет.

Так и сказал: передай привет Лизавете.

Лиза опустила глаза.

— Почему же сам ни разу не наведался? Не позвонил, не написал. Я думала, может, умер?