Всадники - Шульц Гектор - Страница 2

«Долго ты еще будешь терпеть? – спросил внутренний голосок Лилит. – Ты уже запомнила их. Каждого. Пора бы разменять свои мучения на их».

– Да, пора, – прохрипела она.

– Говорит, – заметил Ваба, с интересом поглядывая в ее сторону.

Отмахнувшись, словно все это пустое, Бхокх отвел коня в сторону. Кровоточащий ломоть, нетерпеливо подталкиваемый пальцами, отправился прямиком ему в раззявленный рот.

– А знаете, у нее вкус как у беременной свиньи, – промычал Бхокх после непродолжительной паузы. Его челюсти работали не переставая. Губы выпячивались, демонстрируя глубокий анализ вкуса. – Свинья она и есть. Может, проверить ее живот?

Лицо Лилит исказила улыбка. Яростная и солнечная, как смерть в огне.

– Я – Лилит, Геката и Селена, Триединая и Вечная! – Голос ее, несмотря на горячечный гнев, слабел с каждым словом. – И я клянусь, жрецы, что буду выворачивать вас наизнанку, пока не сыщу того, чье имя вы прославляете! Клянусь в том кровью зрелых, неоперившихся и тающих…

Тело Лилит, получив соответствующий приказ от разума, от той частички, что выходила далеко за пределы понятия «душа», начало стареть. Безобра́зная рана на плече затянулась, но покрыла ее отнюдь не молодая плоть, а старческое, дряблое полотно, задрапировавшее кость. То же происходило и со всем стремительно дряхлеющим организмом. Лилит трясло. Бедра обожгло тем, что она более не могла удерживать в себе.

И уже проваливаясь в предвечную тьму, лишенную всяческой надежды, она увидела, как вскинул голову пепельный молчун. Его глаза сузились.

– Харб, – только и сказал он.

– Сам вижу, – отозвался Харб и, поднатужившись, свел ладони вместе.

Негромко и влажно хлопнуло. Но за мгновение до того, как лапищи всадника смяли ее череп, Лилит ощутила себя бесплотным лепестком.

И лепесток вытанцовывал во тьме.

Лилит не отрывала от него взгляда, хотя из-за вонищи, растекавшейся по площади, на глаза наворачивались слезы. Несмотря на тот факт, что солнце сверкало на вершине мира, в Константинополе все равно царили сумерки. Небо заслоняли стаи птиц, слетевшихся на смердевшее угощение. Однако даже они понимали, что бездыханные, чуть маслянистые тела с огромными лиловыми узлами в области шеи лучше не трогать. И все же голод настойчиво предлагал птицам накинуться на смертельное угощение.

«Только вот сейчас время не голода или смерти, мой дорогой, – думала Лилит, делая шажок за шажком по направлению к цели. – Эта маленькая скользкая сценка только для нас с тобой, раз уж ты обобрал этот город до нитки, лишив его любой ходячей жизни».

Между тем Ваба, полностью удовлетворенный содеянным, был погружен в чтение. Он не отправился к Большому дворцу, чтобы оценить позы мертвой императорской семьи. Ипподром, заваленный телами со всего города, тоже не привлек его, хоть там и сладко – ох, до чего же сладко! – чадили последние погребальные костры. Вместо этого, Ваба проследовал к главной библиотеке Константинополя. Тел здесь было не так много, однако мостовая, будучи влажной от трупных соков, все равно понуждала следить за каждым шагом.

Кутаясь в грязную тогу, потерявшую первоначальный зеленый цвет, Ваба листал сборник стихов Коллуфа, не самого бездарного греческого поэта. Правая рука всадника, поблескивая кубовыми и рдяными перстнями, то и дело ныряла в волосы. Этот жест, как давно выяснила Лилит, означал крайнюю степень увлечения.

«Такой жалкий и смешной, будто щенок с одной лапой, – мысленно умилилась она. – Ведают ли твои братья, что ты грезишь тщеславием? Что ты пленник слов, звучащих у тебя в разуме? Что ты отдал бы все, лишь бы тебя услышали?»

Ваба поднял голову на шум, и его светло-ореховые глаза широко распахнулись. Рот приоткрылся. Огромный бело-лилейный жеребец всадника, вдыхавший в этот момент пряную вонь от скорчившегося старика, тоже встревожился.

– Кто ты, девочка? – спросил Ваба. Сборник стихов выпал из его рук, словно и не они только что любовно гладили страницы.

«Да, теперь я девочка, – отозвалась Лилит, ничего не говоря вслух. – Но только сейчас и только для тебя, убийца».

Она действительно выглядела как десятилетний ребенок – обнаженный и перепачканный во всем, что только мог предложить этот город зловонных мертвецов.

– Я принесла тебе пророчество, жрец.

– Вот как? И что же известно такому чумазому и здоровому постреленку?

– Мне известно, что каждую последующую жизнь ты будешь получать искомое – глаза, пожирающие твои строки. Известно, что ни одно из сердец не поверит тем глазам. Горечь угнездится в твоих жилах и костях. Горечь и миллионы неудач!

Ваба дернулся, явно собираясь отшатнуться, но в последний момент взял себя в руки. Потянулся к серповидному друидическому ножу, висевшему на поясе.

– Я бы назвал идиотами тех, кто тебя просмотрел, но я, веришь ли, не привык наговаривать на себя. Ты просто-напросто сорняк, вылезший на чужой могиле. Тебя не должно быть.

– Но я есть, – возразила Лилит с поистине детской, невинной улыбкой.

Несмотря на острый ум, он так и не раскусил ее. Ваба видел лишь дитя, наделенное силой, тогда как Лилит зрила куда больше. Она не нуждалась в глазах, ушах или соглядатаях, чтобы знать, где чистильщики находились в тот или иной момент и чем промышляли. Лилит и всадники были связаны. Их переплело, точно жилы одной руки, когда они вдохнули ее суть, выпростанную из умирающей оболочки. Именно тогда, в Кесарии, ныне оставшейся под завалами времени, их скверные, пористые души приняли ее яд – обволакивающий и тихий.

Ваба усмехнулся и кивнул жеребцу, как бы намекая на предстоящее развлечение. Этот жест запустил поразительную цепную реакцию. В тех местах, где кожа всадника обтягивала скулы, лопнуло. Обнажилась быстро чернеющая кость. Ничего не понимая, Ваба захрипел и вцепился в свою шею. Дрожащие пальцы нащупали уплотнение – необычайно мягкое, почти сливочное. Шейные железы всадника раздувались и пульсировали, наливаясь мертвенным цветом меди.

Жеребец встревоженно заржал, но уже через мгновение перешел на гулкий рев. То, что настигло его хозяина, частично происходило и с ним. Тело, еще недавно сильное и свежее, шипело и разламывалось. И если Ваба бесхитростно разделил судьбу жителей Константинополя, на которую их же и обрек, то жеребец немыслимым образом рассыпа́лся на части. Отделявшиеся куски падали в болезнетворную грязь, отскакивали и, истошно попискивая, разбегались.

Хрипящие останки коня рухнули на мостовую. В стороны порскнули полчища крыс. Они блестящими, упругими ручейками огибали мертвецов и скрывались в тенях опустошенных зданий. Вскоре попискивание стихло.

К тому времени Ваба уже лежал на боку, судорожно дыша. Сейчас он практически не отличался от своих жертв. Лилит приблизилась к всаднику, поставила голенькую ножку ему на грудь и несильно толкнула. Ваба перевернулся на спину. Его светло-ореховые глаза отыскали какую-то точку в затянутом птицами небе и замерли.

– Вот видишь? Ты уступил силе, которой же и управлял, глупыш, – произнесла Лилит. – Но главное, разумеется, вовсе не это, мой дорогой Ваба. Главное, что теперь ты будешь страдать и страдать, пока я не призову тебя. А я, знаешь ли, в ближайшее время не настроена на беседу.

Больше Ваба не шевелился.

…А потом первая из многих вытолкнула его из своих чресл.

За глазом тупо ныло.

Эдуард перевернулся со спины на левый бок и подсунул руку под подушку, заныло сильнее и еще начало постреливать где-то в районе макушки. Тогда он со стоном выбросил себя, как кит на берег, на другой бок, и боль за глазом чуть притупилась, зато опять захотелось в туалет. Еще через пару минут он усилием воли вернулся на спину, а потом с проклятиями поднял себя с кровати для похода в ванную. От рывка тела вверх нытье за глазом стало, по ощущениям, колото-резаным ранением, которое он будет лечить сегодня горячим чаем, чуть менее горячим душем, пивом, таблетками от головы, минералкой и наваристым фо-бо из лапшичной за углом.