Поступь империи: Поступь империи. Право выбора. Мы поднимем выше стяги! - Кузмичев Иван Иванович - Страница 2

– Но, родимая! – Хлесткий щелчок, и кровать дернулась чуть сильнее, чем прежде. – Смени меня, лентяй. Учись, как надо.

Чему следует учиться уставшему пареньку, так и не узнал. Сознание резко помутнело, свет померк. Тишина окутала лебяжьими перинами.

В следующий раз очнулся на мягкой кровати, куда приятнее той, что была до этого. Вылезать не хочется. Оглядываюсь по сторонам. На стенах пара светильников, чадящих в закопченный потолок. Комната заметно больше первой, да и опрятнее, на полу лежат шкуры животных. Выползаю из-под толстого одеяла, на теле смешная пижама. Около двери сапоги стоят. Не кирзачи, но странные. Непонятные.

Староверы, что ли, к себе прибрали? И зачем, спрашивается? А, ладно. Пока ничего не знаю, догадки строить не следует, только глупости придумаю…

Так, стоп, а где, спрашивается, та троица?! Не померещилось же мне все это?! Алешка-царевич какой-то, опять же. Шутки, конечно, люблю, но не такие жесткие. Хотя разберемся – авось и сам пошучу над кем.

В теле приятная расслабленность. Удивительно, но кушать не хочется, да и пить тоже. Однако стоило подумать об этом, как желудок недовольно уркнул, булькнул и требовательно заныл.

– Блин, не было печали, – недовольно цыкаю языком, оглядывая комнату в поисках одежды.

Убранство куда богаче прежнего. Тут тебе и миниатюрная лавка возле двери, пара покрытых лаком стульев с красивой резьбой, стол из какого-то темного дерева. На стене вовсе висит живописная картина с изображением гор и нескольких людей верхом на конях. В углу притулился небольшой шкаф, заставленный книгами в потертых переплетах. Вот, собственно, и все, что было в комнате. Хотя нет, в другом углу – самый настоящий красный угол! С иконами и свечами. Офигеть же. Давно я такого не видел, в деревнях разве что.

– Что ж, потерплю, не кисейная барышня, не умру от недоедания, должен же кто-нибудь появиться.

О медсестрах я больше и не вспоминал, больно уж диссонировала окружающая обстановка с привычной атмосферой обители последователей Гиппократа.

Лежать под одеялом – дело нехитрое, особенно если в комнате тепло и даже немного душно. Легкий полумрак способствует полудреме. Желудок то и дело взбрыкивает – просит, зараза, кормежки.

Минут через пять дверь приоткрылась. Вошел, пятясь спиной вперед, немолодой мужчина с остриженной под горшок совершенно седой головой, в старинном платье. Примерно такое, какое показывали в фильме про Ломоносова, даже вон рюшечки с рукавов свисают. Забавно, чесслово.

– Батюшка милостивый, очнулся, хвала Господу!

Улыбка дядьки неожиданно больно кольнула сердце, ведь так могут улыбаться только дорогому человеку… Но знаю, что его не знаю!

– Извините…

Пытаюсь разобраться, в чем, собственно, дело, но вместо нормальной реакции, ожидаемой мной, вижу, как он падает на колени, чуть ли не стуча головой об пол.

– За что же ты так со мной, батюшка милостивый?! Чем прогневал тебя? Неужто неугоден стал, защитник ты наш? – с дрожью в голосе спрашивает дядька, того и гляди из глаз покатятся слезы обиды и отчаянья.

– Да что происходит? Чем обидел тебя? Я же не помню ничего, с самого поезда ничего не помню, а ты тут на колени падаешь…

– Прости меня, батюшка, прости сирого, недоглядел я за тобой, каюсь, Алексей Петрович, сердешно каюсь, нет мне прощения!

«Млин! Китайца тебе в охапку!»

– А ну прекрати! Отвечай по существу: что случилось?!

Старик вскочил с колен, легкая тень улыбки промелькнула на губах, и, тяжело вздохнув, заговорил…

Мол, я, Алексей Петрович, батюшка и защитник всех юродивых, решил поехать к матушке своей, Евдокии Федоровне, в монастырь. Почему она там и вообще кто это такая, не понял. Дальше вообще странности одни. Оказывается, со мной поехали друзья: братья Колычевы, Нарышкины, пара духовных лиц во главе с протопопом Верхоспасского собора Яковом Игнатьевым и несколько слуг. Что, собственно, вся эта толпа делала рядом, также непонятно. Да плевать, самое интересное в ином – вернуться мы должны были в начале февраля!!!

«Какой февраль, твою мать?! Сейчас июль на дворе должен быть!» – едва не закричал я. Хорошо вовремя прикусил язык.

Тут сразу вспомнились завывания вьюги, морозный ветер, поскрипывание кровати, а вернее полозьев… Все странное и непонятное сплелось в узел, разрубать который ой как не хочется, а распутать нужно. И чем скорее, тем лучше.

Между тем история продолжалась.

Вся компания отправилась в суздальский Покровский монастырь. Пробыли в гостях неделю, затем отправились обратно. Гонца в Преображенское отправили сразу. Но затем, когда сроки нашего прибытия перешли все мыслимые границы, а нас все не было, отправили слуг с собаками и плутонг солдат в придачу. Прямо по пути, по которому мы возвращаться должны были.

Все бы ничего, да только одно подворье боярина Хлощина нашли сожженным дотла, людишек разбойного вида рядом и пару саней с богатым убранством. Надо ли говорить, что в том месте перевернули каждый камень, обошли все сосны. А найти царевича не смогли. Как, впрочем, и дружков, что в путь со мной отправились.

Не зная, что делать, поисковая команда проследила весь путь от монастыря до Преображенского, но следов больше не нашли. Однако через пару недель после пропажи нашей компании в ворота дворца постучал мужик с молодым парнишкой. В их санях лежал царевич Алексей. Я то есть.

Сами спасители куда-то пропали во время поднявшейся радостной суматохи. Их даже запомнить не получилось.

Три дня подряд шли службы в местных церквах, били в колокола и восхваляли милость Божью. О пропавших сотоварищах никто не вспоминал. Разве что их родичи, да и те, по-видимому, не могли придумать ничего лучше, как отслужить по ним службу за упокой…

– Достаточно, – негромко говорю старику. – Как зовут тебя, мил человек? Не помню ничего.

«Если все это шутка, то очень грамотно построенная шутка, если же нет и я правда какой-то царевич, да еще к тому же Алексей Петрович, то… – В голове тревожно щелкнуло, неприятная идея забрезжила на грани сознания. – То это полная опа!»

– Никифор я, батюшка, помощник ныне пропавшего Еварлакова, – поклонившись, представился старик. – Получается, что домоправитель новый.

– Домоправитель – это хорошо, – киваю ему. – Это замечательно, потому что очень хочу есть. Никифор, надеюсь, не дашь умереть от голода… царевичу? – пробуя на вкус новое слово, интересуюсь у старика, мысленно прикидывая, проколется он или нет.

Не прокололся, лишь улыбнулся и, как заправский фокусник, поставил на небольшой столик перед моей кроватью глубокую серебряную тарелку с ароматным бульоном.

– Спаситель, ей-богу, спаситель!

Сглатываю вязкую слюну. Никифор передал деревянную ложку. Желудок утробно рыкнул, требуя свое. Не медля, перебрасываю ноги на пол. Беру горячую тарелку и, обжигаясь, шумно хлебаю бульон.

Также Никифор поставил на стол тарелку с маленькими булочками, небольшой поднос с жареной птицей и пустой кубок, рядом с которым оказался серебряный кувшин с широким горлом.

– Что это? – киваю на кувшин.

– Сбитень.

Никифор между тем наполнил кубок, достал белое полотенце и замер рядом со столом. Не привык я есть, когда на меня человек в упор смотрит. Оно, конечно, и в солдатской столовой не сахар, да ведь там народу тьма, пережить можно, а тут…

– Никифор, расскажи: что без меня произошло, что в царстве нашем делается? – спрашиваю домоправителя, отрывая бедро птицы. – Ведь получается, что месяц без памяти был.

– Да почти ничего и не произошло, батюшка. Его величество Петр Алексеевич в граде своем новом навигации дожидается. Бояре наши тоже службу несут, вскорости приказы государевы исполняют, как и всегда, – кланяясь, ответил Никифор.

– Ну да, как всегда, как еще может быть… – задумчиво повторяю, медленно пережевывая жесткое мясо. – Принеси одежду и лохань какую-нибудь. Умыться надо.

– Как изволите, батюшка.

Никифор ушел, плотно прикрыв за собой дверь. В комнате натопили знатно, но тело все же пробивал легкий озноб. Видимо, умудрился заболеть. Если правильно понимаю ситуацию, то сейчас начало восемнадцатого века. В это время обычная простуда уносила столько жизней, что иным войнам и не снилось.