Герберт Уэллс. Жизнь и идеи великого фантаста - Кагарлицкий Юлий Иосифович - Страница 12

Они получили у него несколько брошюрок и ушли, чтобы больше в этот подвал не возвращаться. От этого похода к фабианцам у Уэллса надолго остался неприятный осадок. Его «демократический социализм» как-то не вязался с кастово-бюрократическим духом этого Общества. И, надо сказать, в своем тогдашнем неприятии фабианцев Уэллс был не одинок. Многие считали их в те годы просто карьеристами особого рода. Разумеется, это было верно по отношению далеко не ко всем. Тот же Сидней Уэбб, работавший вместе со своей женой Беатрисой Уэбб (1858–1943), прожил вполне достойную жизнь, оставил после себя серьезные книги по экономике и истории английского рабочего движения, одну из которых перевел В. И. Ленин, и титул барона Пассфилда получил в 1929 году за свои действительные заслуги перед обществом. Но молодого Уэллса что-то отвращало даже от такого фабианца, как Бернард Шоу, не мечтавшего, разумеется, ни о какой чиновничьей карьере. Все это были прирожденные интеллигенты и, как ему тогда казалось, ужасные снобы. Оставался один только способ выразить свои взгляды: основать журнал. И двадцатилетнему нерадивому студенту это удалось! В декабре 1886 года вышел первый номер «Журнала научных 80 школ», прожившего потом долгую жизнь. Уэллсу довелось выступить с приветствием этому журналу (переименованному к тому времени в «Феникс») по случаю его пятидесятилетнего юбилея. «Мы ждали от этого журнала чудес, – писал он. – Социалистическое движение растормошило большинство из нас, и в нас бродили (не очень ясные и не очень зрелые) мысли, что студентестественник должен иметь свой особый взгляд на жизнь и на общественные дела». Разумеется, этот «особый взгляд» нашел самое широкое и многообразное выражение на страницах журнала. Уэллс предпочитал высказывать его в форме смелых научных прогнозов, которые потом так или иначе помогли ему как научному фантасту, а то и в своих первых литературных опытах. Какой-то его небольшой рассказ был примерно в это время напечатан в журнале «Фэмили Херальд», и Уэллс получил первый в жизни гонорар – одну гинею. Касмо Роу, молодой художник, предоставлявший в те годы свою мастерскую для собраний радикально настроенных студентов, вспоминал потом, что как-то в распахнувшуюся дверь вошел, помахивая чеком на десять шиллингов, Уэллс и с гордостью заявил, что со временем будет зарабатывать таким путем уйму денег и ездить в красивом экипаже. Однако большинство своих произведений этих и последующих лет он напечатал в безгонорарном «Журнале научных школ», и если о рассказе в «Фэмили Херальд» отзывался потом как о вещи «неряшливой, сентиментальной и нечестной», то публикации в «Журнале научных школ» не вызывали у него подобного чувства. Конечно, став настоящим мастером, он сделал все возможное, чтобы они не попадались на глаза читателям, но сам-то о большинстве из них не забыл и не раз к ним возвращался, разрабатывая заключенные в них идеи. К сожалению, в редакторах ему удалось пробыть недолго. В Нормальной школе была такая весьма опасная для неуспевающих студентов фигура, как регистратор. Он и запретил Уэллсу всякие отвлекающие от дела занятия. Как легко понять, на того это не подействовало, но формально пришлось передать редакторскую должность одному из друзей, и статьи и рассказы за его подписью из «Журнала научных школ» исчезли. Вместо Уэллса среди авторов журнала появились никому дотоле не известные Состенос Смит, Уокер Глокенхаммер и совсем уже таинственный С.Б. Этот С.Б. большим трудолюбием, видно, не отличался, и с его подписью вышел всего только один рассказ – о том, как в Лондоне построили новую (кольцевую) линию метрополитена, действующую на основе принципа «перпетуум мобиле», пустили по ней первый поезд с почетными пассажирами, но, как выяснилось, забыли установить на нем тормоза. Поезд все увеличивал скорость, пока не сошел с рельсов и не взорвался. Среди почетных пассажиров были «августейшая особа с телохранителем, премьер-министр, два епископа, несколько популярных актрис, четыре генерала из министерства иностранных дел, различные чужеземцы, лицо, имеющее отношение к военно-морскому ведомству, министр просвещения, сто двадцать четыре паразита, состоящих на государственной службе, один идиот, председатель торговой палаты, мужской костюм, финансисты, второй идиот, лавочники, мошенники, театральные декораторы, еще один идиот, директора и тому подобное». К числу «тому подобных» относился и спикер палаты общин. Когда раздался взрыв, от большинства пассажиров ничего не осталось. Августейшая особа как ни в чем не бывало приземлилась в Германии. Дельцы-пройдохи осели вредоносным туманом на соседние страны… Все это, впрочем, произошло только в фантазии некоего С.Б. Что же касается Герберта Уэллса, то ему предстояло жить все в том же обществе. Проба пера С.Б. называлась «Рассказ о XX веке» и имела подзаголовок «Для умеющих мыслить». Но XX век еще не наступил. Все еще шел XIX век. Утешало только то, что «умеющих мыслить», кажется, прибавлялось. Хотя, с другой стороны, один из них, Герберт Уэллс, был никому не нужен. Кому было дело до студента, не сумевшего окончить курс?

Надо было искать работу. Примерно такую же, что и прежде, до поступления в Нормальную школу. Но поиски на этот раз заметно облегчались. Уэллс имел уже педагогический стаж, и на руках у него была, сверх того, бумага о прохождении курса наук в Лондонском университете. Правда, из университетского свидетельства явствовало лишь, что за отчисленным студентом сохраняется право сдать заочно недостающие экзамены и даже приобрести открывавшее доступ к ученой карьере звание бакалавра, а педагогический стаж исчислялся одним годом в Мидхерсте, но для агентств, подбиравших учителей для частных провинциальных школ, этого оказалось достаточно, и его завалили предложениями. Конечно, сейчас трудно утверждать, что он выбрал самое из них худшее, но такая именно мысль первой приходит в голову. В пользу «Академии» города Холта в Северном Уэльсе говорило, конечно, то, что занятия там начинались на месяц раньше, чем в других местах, а значит, и голодать придется на месяц меньше. Но Уэллса привлекало не только это. Прочитав умело составленный проспект холтской «Академии», он размечтался. Ему виделась хорошо поставленная школа в краю гор и озер со рвущимися к знаниям учениками (а ему теперь было чем с ними поделиться!), с обширной библиотекой и спортивными площадками, где он сможет поправить свое пошатнувшееся здоровье. Не нарисуй он себе эту радужную картину, его, быть может, не так ужаснуло бы то, что он увидел своими глазами. Холт по-прежнему числился городом, но давно уже успел превратиться в заброшенную деревню. Там не было даже собственного врача. Ни гор, ни озер тоже не обнаружилось. Вокруг расстилался однообразный, унылый ландшафт. Сама по себе «Академия» состояла из «женской школы» – кособокого домика, где жила и чему-то, по-видимому, обучалась дюжина девочек-подростков, и «мужской» – заброшенной часовенки с грязными, а частью и побитыми окнами и каменным полом, которая и была собственно «классной комнатой». Примыкавший к ней домик тоже не казался образцом чистоты и комфорта. Там, в грязной и тесной комнатенке, спали по двое-трое в одной постели «учащиеся на пансионе», набранные из детей окрестных фермеров. В другой, столь же грязной, комнатенке (но зато каждый в отдельной постели) спали два ученика из находившихся на особом положении. Из них готовили кальвинистских проповедников, но, как Уэллс вскоре узнал, оба они метили в папы римские. К счастью, будущие папы римские не составляли весь круг общения Уэллса. В школе был и второй учитель, француз по фамилии Po. Недавнему лондонскому студенту он сразу понравился. Po оказался атеистом, социалистом и отчаянным бабником.

Писатель Уэллс

Первыми своими двумя отличительными чертами он завоевал горячие симпатии приезжего вольнодумца, а последней – ещё и большое к себе уважение, чуточку приправленное завистью. К сожалению, разговоры с Po и переписка с друзьями составляли для Уэллса в первые месяцы единственную отдушину. Все остальное его отталкивало. Начиная с грязной посуды, на которой здесь подавали, предварив каждую трапезу молитвой, неизвестно на чем и из чего приготовленные кушанья. Переварить их стоило большого труда. Как, впрочем, и хозяина этого учебного заведения. Он во всем был ему под стать, и мистер Морли вспоминался рядом с ним как самоотверженный труженик на ниве народного просвещения, а также образец всех мыслимых добродетелей. Уэллса в день его прибытия в Холт встретил человек, одетый в точности так, как полагалось одеваться тогдашнему педагогу. На нем был черный сюртук, белый галстук и цилиндр. Но даже и в этом отношении мистера Джонса с другими представителями его профессии было не спутать: в лоснящиеся сюртук и цилиндр можно было глядеться как в зеркало, а белый галстук был серым. На круглом небритом лице безумным блеском сверкали глаза, а когда он открывал рот, чтобы произнести с валлийским акцентом какую-нибудь тираду (человек он был образованный, а потому коротко говорить не мог), то обнажались давно, а может и никогда в жизни не чищенные зубы. Объемов он был невероятных. Не сразу даже приходило на ум, на что он больше всего похож. Сравнение явилось потом как-то само собой. К новому хозяину надо было, как выяснилось, не только присматриваться, но и принюхиваться. И отнюдь не в переносном смысле слова. Известно, что в дошекспировской Англии деревенские жители на зиму зашивались в белье, а весной спарывали его с себя и отмывались. Толстяк, сразу же обрушивший на Уэллса потоки своего невразумительного красноречия, очевидно, придерживался этого старого доброго обычая. А может быть, и вообще не знал употребления не только зубного порошка, но и мыла. Однако сквозь все запахи пробивался один, самый устойчивый, – и Уэллс довольно скоро определил своего нанимателя как Пивную Бочку. Вскоре выяснилось еще одно прелюбопытное обстоятельство. В этой школе не было ни программы, ни даже расписания. Занятия то прекращались, то возобновлялись с бешеной энергией. Мистер Пивная Бочка то вдруг исчезал с глаз своих учеников, то начинал врываться в классы во время уроков и произносить длиннейшие речи. Человек он был верующий, во всем полагался на господа бога, и в те дни, когда покидал свои апартаменты, выстраивал всю школу на молитву. Он очень заботился о дисциплине и время от времени начинал распекать какого-нибудь ученика. Правда, ни сам подвернувшийся под руку ученик, ни мистер Джонс, метавший громы и молнии, не знали как следует, в чем тот провинился, но, по крайней мере, было ясно, что школа не безнадзорна.