Дело петрушечника - Персиков Георгий - Страница 40

— О боже! Как вы это перенесли? — вскричал Барабанов, отчаянно сжав кулаки. Его пышная шевелюра, казалось, встала дыбом.

Даже Муромцев побледнел и сдавил ладонями виски.

Лилия продолжала:

— Он ушел. Я не слышала более ни малейшего звука. Живого человеческого звука. Мир мертвых окружил меня. Я робко взывала к забытому мною Богу, шептала молитвы — отчасти те, что в детстве заставляла меня зубрить матушка, отчасти — придуманные мною. «Боже милосердный и всемогущий, — твердила я, — спаси меня от ночной тьмы, от зла, которое подстерегло меня в этих стенах. Дай мне силу пройти через все испытания и позволь мне увидеть рассвет». Я молила всего лишь о рассвете! Мой слабый шепот сливался с ужасающим воем бутылок. Возможно, поэтому Бог и не услышал меня в ту ночь. Потому что рассвет — рассвет свободы — я увидела еще не скоро. Рваные лоскуты лунного света, проникавшие сквозь заколоченные окна, метались по стенам, являя мне то самое новое искусство, которое я так тщетно пыталась найти. Бог не отвечал мне. Был ли еще кто-то на этом или на том свете, кто познал всю глубину страданий — от того, что был отвергнут и… уже не возвышен в свет, а ниспровергнут в бездну? Был, разумеется. Отбросив страх, я обратила свои мольбы в иную сторону — к небытию. Я, пленница, молила о помощи пленников. Проклятая взывала к проклятым. «Алчущие демоны, бесплотные духи и нечистые твари, услышьте мой зов! Молю вас, разрушьте эти оковы!» Я была готова встретиться с самыми чудовищными порождениями тьмы. Увы. Демоны не явились, духи не услышали, чудовища остались в тени. Я была одинока и совершенно беспомощна. Я теряла рассудок, я отвернулась от тьмы и протянула руки обратно к Свету: «Мой добрый Бог, не отвергай меня в этот час тяжкого испытания. Дай мне мудрость и силу противостоять этой тьме, дай мне зрение, чтобы увидеть свет в ночи». Стонущий ветер был мне ответом. Возможно, Господь решил дать мне возможность искупить страданиями свои грехи. В довершение всего, обессилев и потеряв чувство реальности, я вошла в клетку, что стояла в углу комнаты, прикрыла ее дверь изнутри и легла на голые доски, не чувствуя вонзившихся в меня щеп. Утром мессир выпустил меня, но когда я рванулась от него в попытке бежать, он схватил меня и заявил, что ради свободы мне придется потрудиться — я напишу ему тридцать картин, и тогда он выпустит меня из замка — так он называл свое мрачное имение. А для плодотворной работы мне потребуется войти в плотный контакт с духами, иначе картины выйдут лживыми и неправдоподобными. Я воскликнула, что это невозможно, и потребовала отпустить меня немедленно, но мессир Франц ударил наотмашь по лицу, так сильно, что я не удержалась и упала. Он бросился на меня и придавил сверху.

— Довольно! — вскричал Барабанов. — Я не в силах более это слушать!

— Я еще не закончила, господа. Прошу немного терпения. Мессир Франц держал меня в той самой клетке, куда я добровольно вошла в первую ночь той череды глухого безвременья, впоследствии это привело меня на больничную койку, а после — и в мир духов. Он поставил туда мольберт, чтобы я писала. Изредка он приносил мне и еду, и питье, но чаще поил отварами из мухомора — чтобы ввести меня в транс, лишить ясности рассудка. Он говорил, что это необходимо для полноценного контакта с духами. С каждым днем я все больше утрачивала ощущение реальности: я не разбирала, когда ко мне в клетку заходил мессир Франц, а когда врывался демон, вползал змей или, бряцая кроваво-черными доспехами, являлся рыцарь. Кто-то из них учил меня живописи, кто-то уносил на крылатом коне в пучины ада, а кто-то просто овладевал мной, удовлетворяя похоть. Отчетливо помню, что при этом он всегда называл меня «голубушкой».

Она помолчала.

— Я понимаю, как это может казаться вам, со стороны. Странной, причудливой дикостью. Главой из самых низкопробных бульварных романов, созданных для утоления похоти. Бредом воспаленного сознания. Словами, подобными тем, что выкрикивает одержимая кликуша, не вдаваясь ни в их строй, ни в их смысл… Я понимаю это. Я вижу в ваших глазах ужас, сплетенный с недоверием, и то и дело что-то одно берет верх. Я не заставляю вас верить в это, о нет. Слишком поздно — ваша вера не спасет ту Лилию, которая навеки осталась в доме мессира Франца. Иногда, по ночам, мне кажется, что я слышу ее крики и ее мольбы, мне кажется, что меня касаются ее холодные пальцы и она просит, просит… я не могу разобрать, чего же именно…

— Как же все это разрешилось? — спросил Муромцев. — Разве полиция не могла что-либо сделать?

— Я не могу вам сказать, — ответила Лилия. — В тот момент во мне уже что-то надломилось, моя душа разрушалась вслед за телом. Могу сказать лишь, что меня нашли крестьяне — полуголой, босой и окровавленной — бредущей по дороге в город. Я оказалась в лечебнице, там меня опросил полицейский, а когда полиция пришла в имение мессира Франца, обнаружила там тот жуткий флигель и в нем огромную клетку со следами моего пребывания. Самого мессира Франца не нашли.

Лилия опустила голову.

— Возможно, его забрали демоны. — Она улыбнулась, но улыбка ее резанула ледяным лезвием. — Его демоны или мои — как знать.

Она помолчала. Никто не смел проронить ни звука.

— Теперь я среди вас, господа, словно призрак среди живых. Потому и друзья мои ныне в большинстве своем — призраки. Надежды и мечты разбиты, душа искалечена. Я искала постижения новых смыслов в искусстве, но нашла лишь страх, унижение и боль. Я рассказала об этом не для того, чтобы пробудить в вас жалость к себе. Я в ней не нуждаюсь. Больница, медитации и молитвы отчасти исцелили меня. Отчасти… Я лишь прошу вас в этом деле внимательнее присмотреться к любителям искусства и меценатам. Иногда за их благими милыми лицами маскируется страстное желание повелевать, унижать, истязать, а иногда и убивать.

Слепые окна старой усадьбы Жумайло холодно смотрели на них. Муромцеву показалось, что дом, как живое существо, испытывает к ним — незваным гостям, которые опять будут ходить, топать, копаться, переворачивать все, щупать, нарушать тишину своими громкими голосами, — сильнейшую неприязнь. Если не лютую ненависть. Роман поежился. Нестор за его плечом засопел — кажется, он чувствовал то же самое.

— Ну что, господа, — сказал старый сыщик Денис Трофимович Спасибо, поднимаясь на скрипучее крыльцо. — Вы передумали?

— Нет, — отрывисто буркнул Муромцев и зашагал к дому по мягко проминающейся под ногами земле. На какое-то мгновение ему вдруг представилось, что он идет по свежей могиле — но нога уже коснулась прогнившей ступеньки и наваждение исчезло.

Казалось, что со времени их прошлого посещения липкая пыль и черная плесень только сильнее разрослись, открыто заявляя свои права на дом. Окна были подернуты сизой пленкой, на истлевшей ковровой дорожке белело семейство поганок. Какое-то мелкое животное — то ли крыса, то ли еж — прошуршало через коридор, заставив Барабанова пискнуть от неожиданности. «Ах да, — вспомнил Муромцев. — Исправник же выбил дверь тогда, когда мы пришли. До этого дом был заключен в скорлупу своего одиночества. Как же быстро лес вторгается сюда…» Он тряхнул головой — кажется, общий тлен и запустение пагубно действовали на его мысли, вгоняя их в какое-то оцепенение.

— Давайте искать, — сказал он громко, пытаясь стряхнуть это чувство. Поперхнулся пыльным воздухом, прокашлялся, прочищая горло. — Надо обыскать все. Каждую половицу. Каждый угол. Все.

Они так и поступили. Перерыли все шкафы, из которых выпадали ссохшиеся от голода трупики моли, простучали все прогнившие половицы, из-под которых шустро прыскали во все стороны верткие жуки. Перевернули истлевшую перину на высокой кровати — то ли ища ключ от таинственного лаза, то ли предполагая, что лаз под ней. Каждая комната в доме встречала их в напряжении — словно зная, что сейчас они все общупают, простучат, просмотрят. Но не было ничего — ни единой зацепки.

Когда они поднялись на невысокую сцену, под Барабановым треснула трухлявая паркетина и он чуть не упал, нелепо взмахнув руками, но, схватившись за какой-то шнур, удержался. Послышался скрежет и кашляющий звук, напоминающий собачий лай. Наверху что-то дернулось, крякнуло — и сыщиков осыпало густой цветной пылью.