На скалах и долинах Дагестана. Среди врагов - Тютчев Федор Федорович - Страница 3

— Негодяй, — не выдержала Аня, — это он мстит за то, что я ему отказала!

— А разве он тебе делал предложение? — удивился Павел Маркович.

Колосов ничего не спросил, но по лицу его пробежала неуловимая тень затаенного любопытства и удивления перед неожиданным открытием. Он воззрился на Аню и с настороженным вниманием ждал ответа. Чувствуя на себе его взгляд, молодая девушка покраснела до корня волос. Она уже жестоко раскаивалась о вырвавшихся у нее невольно словах, но сказанного воротить уже было нельзя, и она неохотно ответила:

— Да, делал, на балу, в ту ночь, как ранили Ваню… Ивана Макаровича, — почему-то поправилась она, — тогда он вскоре ушел в поход, но затем вернулся…

— А вернувшись, он с тобой ничего особенного, разговоров никаких не вел? — сдвинув брови, допытывался Павел Маркович.

— Мы с ним не встречаемся, только раз у Савельевых в доме, когда я была и он там был.

— И что ж? Что он тебе сказал?

— Да почти ничего; насчет Ивана Макаровича, правда, прошелся как-то, но и то не обидно.

— Что же он сказал про меня? — скривил губы в деланную улыбку Колосов.

— Повторяю, ничего особенного, назвал только "героем на мирном положении".

— Почему же вы, Анна Павловна, — вспыхнул вдруг Колосов, — не сказали мне тогда же?

— А для чего было говорить? — подняла глаза Аня, окидывая его светлым и спокойным взглядом. — Стоит обращать внимание на всякую подлость.

— Это ваше мнение, — приходя вдруг в сильное раздражение, почти выкрикнул Колосов, а я сдержусь другого образа мыслей и завтра же покажу ему, какой я герой на мирном положении. Нет-с, довольно мне терпеть насмешки, пора и честь знать. Завтра же я с ним объяснюсь по-своему.

— Об этом и думать не моги — слышишь? — в свою очередь возвысил голос Панкратьев. — Глупостей не затевать! Я знаю, на что ты намекаешь: ты хочешь Кострова на дуэль вызвать, а я тебе на это говорю: не смей. Что ты этим докажешь? Ровно ничего. Ну, подумай сам, вызовешь ты Кострова на дуэль… отлично… что ж дальше?.. Убьет тебя Костров, какая тебе от того корысть? Скажут: "Мальчишка, полез на рожон, его и прихлопнули. Туда и дорога". Никто и не пожалеет. Только нам горе причинишь непоправимое. Убьешь ты Кострова — тебя в солдаты без выслуги повернут, тем дело кончится, и опять нам горе одно, а ты должен будешь навсегда и от карьеры, и от семейного счастия отказаться. Наконец, третий исход: промахнетесь оба — тогда уж, действительно, от насмешек не будет тебе прохода. Засмеют. Теперь тебя один дурак мирным героем прозвал, а тогда все, каюсь, я первый, мирным дуэлянтом звать будут.

— Но в таком случае что же мне делать? — горячо воскликнул Колосов. — Не могу же я молча сносить обиды, причиняемые мне на каждом шагу?

— Зачем молчать? Молчит только скотина, а человеку на то и язык дан, чтобы отгрызнуться, когда нужно. Однако довольно об этом, после я с тобою потолкую с глаз на глаз, авось и придумаем что-нибудь. Может быть, тебе и в самом деле не мешает в поход сходить, пороху понюхать. Женитьба не уйдет, а молодому человеку, как ты, оно и взаправду не совсем ловко, не будучи ни разу в делах, о семье думать. Все равно похода не миновать, теперь ли, после ли, а идти придется, так, пожалуй, оно и лучше идти теперь, пока ты свободен, чем женатым человеком.

— Вот видите, папаша, и вы, стало быть, того же мнения, как и они, — совсем другим, ласковым и радостным тоном заговорил Колосов. — Спасибо вам, недаром я о вас, да и не я один, а все, решительно все самого лучшего мнения. У вас вопрос чести всегда впереди всего, всяких личных соображений, как у настоящего героя. Позвольте обнять вас.

— Обнимай, если хочешь, — добродушно рассмеялся Павел Маркович, — а что я личные интересы в хвосте служебных обязанностей держал, держу и бу ду держать, это ты правду говоришь. Иначе и нельзя. Мы, военные, прежде всего должны помнить, что мы слуги царские, а потому сначала думай о царском де ле, а уж потом о своем.

Увлекшись своим разговором, Колосов и Панкратьев не обращали внимания на Аню, но княгиня глаз с нее не спускала и ясно видела, каких усилий стоило ей, чтобы не разрыдаться. Она сидела бледная, с широко открытым взглядом и крепко стиснутыми зуба ми. Лицо ее выражало отчаяние и еще что-то, смысл чего княгиня не могла уловить. Воспользовавшись приходом денщика, спрашивавшего, где накрывать ужин, в столовой или на террасе, она под предлогом хозяйственных распоряжений торопливо встала и быстрыми шагами вышла из комнаты. До самого ужина она не появлялась, а когда наконец пришла и заняла свое место подле отца, Элен увидела, что глаза ее красны и опухли от горьких слез. Весь ужин она про сидела, не проронив слова, потупя голову и ни на кого не глядя. Но и другие были на этот раз не очень-то разговорчивы. Напрасно Павел Маркович пробовал шутить — шутки его не встречали ответа, и он под конец принужден был замолчать. Ужин окончился при общем молчании, и тотчас же все поспешили разойтись.

— Хотите, я вас подвезу? — спросила княгиня Колосова, выходя с ним одновременно на улицу.

— Нет-с, покорно благодарю-с, — поспешил отказаться тот, — мне хочется пройтись пешком. Ночь такая дивная, — добавил он как бы в пояснение.

В его тоне княгине послышалось худо скрываемое раздражение.

"Что с ним такое творится?" — подумала она и вернулась домой в самом неприятном расположении духа. Ложась спать, она долго еще размышляла обо всем, чему была свидетельницей сегодня у Панкратьевых. Для нее было ясно, что между молодыми людьми разыгрывается какая-то непонятная ей, но тем не менее тяжелая драма. Только добродушный Павел Маркович объяснил состояние духа Колосова раздражением на товарищеские насмешки и преданностью долгу службы.

"У них что-то да есть, — думала княгиня, — но что, вот вопрос?"

Вдруг в ее мозгу промелькнуло смутное, неясное подозрение, но такого рода, что Элен невольно вздрогнула и широко открыла глаза, как бы всматриваясь в полумрак спальни.

"Нет, нет, этого не может быть, — поспешила княгиня прогнать от себя встревожившую ее мысль, — что за вздор! Какие основания? Нет, нет, тут что-нибудь другое".

Она тряхнула головой и отвернулась к стене, стараясь ни о чем не думать, но против воли в ее уме с поразительной ясностью всплывало грустное, побледневшее личико Ани, и в ее печальном, устремленном на Двоекурову взгляде той почему-то чудилось выражение затаенной укоризны, от которого сердце княгини болезненно ныло даже сквозь овладевший ею сон.

Желание Колосова вести свою команду лично не явилось для Ани чем-то вполне неожиданным. Она уже несколько дней смутно ожидала чего-нибудь в этом роде. Несчастие как гроза висело в воздухе над их головой и должно было не сегодня завтра разразиться, и вот оно разразилось. Всю глубину его никто еще не видел, кроме Ани; Павел Маркович был пока только удивлен и недоумевал перед казавшимися даже ему недостаточно серьезными причинами столь неожиданного и важного решения, но для Ани все было ясно, яснее, чем если бы ей дали это прочесть написанным черными буквами на белой бумаге. "Ваня разлюбил меня" — вот та короткая фраза, которою исчерпывалось все это столь неожиданное и для нее роковое событие. Когда началось это? Как? Аня не знала. Сердце подсказывало ей смутную догадку, что "оно" началось с первой же встречи Колосова с княгиней. Эта встреча была тем не видным для глаза микроскопическим отростком, который пускает упав шее в землю зерно и из которого впоследствии вырастает могучее дерево. Если бы она вовремя заметила этот отросток, может быть, ей не стоило бы никакого усилия уничтожить его, но она не только ничего не видела, но оказалась настолько близорукой, что сама же бережно холила и растила предательское зерно, зерно любви ее возлюбленного к сопернице.

Очарованная княгиней в равной степени, как и ее отец, Аня постоянно высказывала свое восхищение ею; охотно признавая ее превосходство, она искренно превозносила достоинства Элен и делала это тем горячее, чем менее Колосов соглашался с нею.