Пожарная застава квартала Одэнмате (СИ) - Богуцкий Дмитрий - Страница 74

В этот момент погасла вторая свеча. Никто не вздрогнул, но все перевели взгляд на оставшиеся две свечи. Хватит ли их до утра? Или мы в конце концов останемся тут в темноте?

— Действительно, удивительно, — прервал наступившее молчание надзиратель Мацувака. — Может, кому-то есть что добавить? Знаете похожие истории?

Мне добавить было нечего. Не о ложном же тануки рассказывать таким приличным господам? Хотя, если подумать…

— Есть у меня одна история, — прокашлявшись, произнес я. — Точнее, не у меня, а у одного моего знакомого с прежнего места службы, ну вы понимаете. Ничего столь захватывающего, как у вас, господин настоятель. Но, может быть, вам будет небезынтересно послушать историю об одном двойном самоубийстве в Ямагата. Мой знакомый служил тогда одному садовнику, ну да в те времена господин его садовником еще не стал, и случилось это все в другой земле, в ином замке, с другими людьми…

Во времена правления третьего сёгуна дома Токугава, случалось, некоторые влюбленные, безнадежно разъединенные обстоятельствами, совершали синдзю — взаимно кончали с собой. Власти, пытаясь остановить поветрие, выставляли тела влюбленных на позор, как казенных преступников. Выжившие и их семьи подвергались общему наказанию.

И это не останавливало влюбленных, желающих объединиться хотя бы в следующем воплощении…

Удэо Тадамицу, назовем его так, немолодой заслуженный воин, служивший в канцелярии провинциального замка в Ямагата, ранним зимним утром привез с собой в горы такого выжившего.

Молодой человек, назовем его Итимон, хрупкий, чем-то похожий на девушку, старший сын из знатного рода. Был он поэтом — впечатлительным и хрупким.

Тадамицу знал, что юноша пережил попытку повеситься и теперь прячет под одеждой след от петли на шее.

Отец юноши, высокопоставленный приближенный сёгуна, купил сыну девственность девочки из веселого квартала, и хорошо воспитанный молодой человек с благодарностью принял отцовский подарок.

Итимон прибыл в дом свиданий в назначенное время. Юная девица исполняла изысканные мелодии на сямисэне и блестяще играла в цепочки четверостиший, чем поразила сердце молодого поэта. Когда пришло время возлечь, Итимон повел себя с девочкой нежно и осторожно.

Утром она провожала его, не сдержав слез, — юноша покинул ее с тяжелым сердцем.

Через несколько дней с другом поэта, посещавшим ее, девушка прислала Итимону четверостишие, начертанное кровью, и шелковый платок — в нем был отрубленный палец девушки — крайнее доказательство ее чувства.

Тронутый до глубины души благородством поступка, Итимон договорился о тайной встрече вне дома свиданий. Явившись в условленное место, он убедился в том, что их чувство взаимно и безнадежно глубоко.

Не в силах преодолеть боль расставания, они повесились на одном поясе, перекинутом через балку рисового склада.

Слуга из дома свиданий быстро сообразил, в чем дело, — ворвавшись внутрь, он перерезал пояс. Итимон еще не успел умереть, но для девушки все было уже кончено.

Вмешалась стража — история получила огласку.

Тело девушки власти неделю продержали на улице. К счастью, было холодно. А так как она была сиротой, преследование с ее стороны на этом и закончилось.

Друг Итимона, замешанный в передаче писем, униженно просил простить поэта. Влиятельный ценитель поэзии, почитавший Итимона наравне с великими поэтами древности, также просил сёгуна за него.

Отец Итимона в спокойной ярости объяснил сыну, чем грозит семье его полное неблагодарности деяние, какое оружие врагам семьи он дал, пусть даже дело и замяли, — и отослал сына с глаз долой. Итимона отправили в ссылку, под надзор родственного клана, в горную Ямагату.

Удэо Тадамицу, служитель канцелярии, что означает и цензорскую должность, забрал Итимона из Эдо и препроводил к месту ссылки. За трехдневное путешествие они сошлись на почве любви к классической литературе.

Прямо перед их появлением Ямагата засыпал снег. Итимон, покинув носилки, увидел меж гор белую долину с заснеженными крышами.

— Как нетронутый кистью лист бумаги, — произнес он, грея стынущие руки.

В путешествии Итимон плохо спал. Ему снилась умершая девушка.

Тадамицу проводил Итимона к одинокому холодному святилищу — месту дальнейшего обитания ссыльного, где их встретила древняя, но крепкая служительница-мико.

— Пожаловал? — неласково встретила мико Итимона. — Ну, пойдем. Разожгу тебе жаровню. Только, думаю, от холода не отогреть твоих рук. Наполовину ты не здесь.

— Вы так правы… — произнес юноша. Слабый голос его потерялся под темными крышами святилища.

Тадамицу окинул взором холодный заброшенный двор и поддался порыву. Пригласил молодого человека в свой дом — скрасить одиночество прибытия и отужинать.

Слабый свет озарил белое лицо Итимона.

— Я так благодарен вам. Я обязательно появлюсь, господин Удэо.

Вечером он явился, одетый насколько возможно прилично, с двумя мечами, под зонтом, укрывавшим от снегопада.

— Так много снега, — произнес Итимон, разуваясь и вступая в дом.

Дочь хозяина приняла зонт и обувь гостя — унесла сушить.

— Ее матушка почила, — предупредил гостя Тадамицу. — В мое отсутствие в доме она старшая. Окими — радость моих седин.

Ужиная, Итимон спросил:

— Сегодня я поднимался на гору над храмом, там, на голой заснеженной вершине, растет одинокая замерзшая сосна. Не связано ли с нею какого-нибудь кровавого и печального древнего предания?

Хозяева не смогли вспомнить такого.

— Как жаль, — горько вздохнул молодой человек. — Хорошо было бы его сложить. Это разнообразило бы окружающую меня пустоту…

И сидел некоторое время с остановившимся взором…

Глаза Окими наполнились слезами от такого печального зрелища. Утонченный молодой человек произвел неизгладимое впечатление на неискушенную девушку.

С тех пор Итимон иногда появлялся в доме Удэо.

Молодой человек проводил время в прогулках по окрестным горам, его принимали в замке. Допустили в архив, где Итимон читал свитки, — о некоторых он отзывался восторженно. В целом же ему нечем было себя занять. Юноша все больше впадал в печаль, бледнел, худел, почти не спал из-за дурных снов. Тадамицу надеялся, что юноше хватит сил дожить до весны. Дочь Тадамицу баловала юношу детскими угощениями и старалась поддержать. Ее сердце обливалось кровью оттого, что такой изысканный человек увядает…

Итимон пятнал снежные склоны гор следами гэта, складывавшимися в трехстишия печального содержания. Все прохожие могли читать их — пока огромные иероглифы не засыпало следующим снегопадом.

Тогда же, случайно, Тадамицу узнал, что Итимон начал учить его юную дочь стихосложению и игре на сямисэне. Тадамицу начал беспокоиться — чему еще он собирается научить его дочь? Зачем старается придать ей сходство с погибшей девушкой?

Тоска и кошмары Итимона трогали Тадамицу тем меньше, чем больше его касались.

Встревоженный, Тадамицу явился в святилище, где не застал поднадзорного. Тадамицу спросил у мико:

— Ты следишь за тем, куда он ходит?

— Куда мне, старой, за ним угнаться. Но когда возвращается, видно сразу — испил любви или остался мерзнуть голодным. Тогда в святилище все застывает и он согревается ударами меча: тысяча ударов, две тысячи…

— Две тысячи? — поразился Тадамицу.

— Не знал? — мико слабо засмеялась. — Холодно ему.

— Ты говоришь так, словно он уже не живой.

— Он не живой. Он схвачен призраком, — проскрипела мико. — Той, что умерла первой. Она его приберет. И хорошо будет, если только его. Вот что я скажу.

Тадамицу напугало, что некая девушка влюблена в несостоявшегося самоубийцу и встречается с ним. Тадамицу холодел, догадываясь, кто это…

Вскоре дочь обратилась к Тадамицу с просьбой повесить в почетной нише-токонома каллиграфию Итимона. Тадамицу прочел свиток с изысканным трехстишием, посвященным той самой сосне. Трехстишием замечательным, в придворном стиле, делавшим честь любому дому, — и был неприятно поражен, ясно разглядев неуместно интимный мотив. Тадамицу отказал, чем заметно огорчил дочку. Со слезами на глазах она унесла свиток.