Пожарная застава квартала Одэнмате (СИ) - Богуцкий Дмитрий - Страница 48

— Спешите! Спешите! Последнее представление в этот день! Сегодня представлений больше не будет! — кричал зазывала в такт ударам барабана. И толпа под ним отзывалась на каждый удар.

Это был театр. Театр «Сарувакадза». Самый первый и самый старый в Эдо театр Кабуки, а значит, и самый главный среди театров Восточной столицы.

Именно сюда привел меня кабукимоно Нагасиро.

Мы не пошли к ярко освещенному главному входу прямо под башней, мы обошли ожидающую шумную толпу и вошли в узкий переулок сбоку от театра. Там, на задах, мы прошли мимо грозного сторожа, казавшегося борцом сумо, присматривавшего за нами из-под тяжелых век.

— Привет, — бросил Нагасиро, проходя мимо.

— А, — гулко ответил сторож. — Это ты, Нагасиро. А кто это с тобой?

— Его пригласил Сарувака, — ответил Нагасиро.

— Ты же знаешь, что я узнаю, если это не так? — мягко спросил у Нагасиро сторож, а Нагасиро ничего не ответил, приподняв занавесь с неизвестным мне гербом, нырнул внутрь. Я, откинув занавесь, вошел следом.

Я никогда прежде не был в Кабуки.

Конечно же, я слышал о нем.

Мне доводилось присутствовать при церемониях Но, проходивших в нашем замке, я сопровождал господина старшего садовника и полагал, что сложил полное мнение о высоком театральном действе, и я бы занимал свое внимание чем-то менее надуманным и скучным. Конечно, я видел деревенские представления кукольников, грубые и достаточно легковесные, кто их не видел? Но к тому, что мне показали тут, я не был готов.

Это было огромное здание, больше зала старшего совета в нашем замке в Какэгава. Кедровые колонны держали в воздухе навес второго этажа и высокую крышу, над галереями, в середине которой было видно темнеющее небо.

Зал был полон зрителей, и бой барабана, стучавший за тонкими стенами, призывал к началу спектакля словно к битве.

А мы были с другой стороны бамбукового занавеса, разделявшего театр, с этой стороны иллюзии, по эту сторону волшебства.

— Канкуро! — надрывался взмокший дядька с самурайской прической, при мече, в отчаянно цветастом, словно женском, кимоно. — Канкуро! Куда он делся, вздорный мальчишка? Найти немедля, нам давно пора начинать! Нагасиро? Тебе чего тут нужно?

— Я привел человека, который вам нужен, господин Сарувака, — поклонился Нагасиро со всем возможным почтением, поразившим меня до глубины души.

— Сейчас я занят, — раздраженно взмахнул сложенным веером господин Сарувака. — Подождите до конца отделения. Где Канкуро⁈ Он нужен мне немедленно!

И убежал прочь.

Нагасиро едва заметно усмехнулся ему вослед.

— Ну что ж, Исава, — проговорил он. — Посмотрим спектакль, раз уж мы тут. Некоторые за вход сюда два рё да три бу отдают.

— Поразительная сумма, — пробормотал я. За такие деньги можно приобрести на рисовой бирже три здоровенных мешка с необрушенным черным рисом. И нанять десяток носильщиков, чтобы унести его с собой, — и ноги у них будут подгибаться…

— Да уж, просто удивительно, как иные переплачивают порой, — усмехнулся Нагасиро. — Непостижимо сколько. И я бы столько платил, только не хочу родителей довести до нищеты.

Нагасиро провел меня в зал, заполненный сидящим на циновках зрителями, за задние ряды, где мы встали у кедровых четырехгранных колонн, от которых было видно все, а спектакль уже начинался со стука звонких деревянных колотушек, от звука которых замирало сердце, и заунывный напев чтеца завел свой рассказ о временах далеких и местах отдаленных…

Пьеса была о злоключениях Сугавара-но Митидзанэ, сосланного в далекий край на Кюсю, и его верной вишне, перенесшейся в его далекую ссылку из воспоминаний детства. Печальная история.

И где-то к середине я понял, что это не новое переложение ученического рассказа о злоключениях древнего царедворца, это злободневное иносказание, рассказ о судьбе людей, мне небезразличных, это нашего сосланного господина представляли здесь в виде Сугавара-но Митидзанэ, что томился теперь в одиночестве в изгнании. А вишня — вросший в землю родины воинский дом его, что не сдвинется с места и не перенесется, конечно, на далекий север, чтобы поддержать господина в его одиночестве, потому что деревья вернее людей…

Видеть такую интерпретацию было неожиданно и больно.

Я даже оглянулся, ожидая увидеть шпионов Ставки за спиной, что будут вязать всех и каждого за созерцание столь злободневного и нелояльного зрелища. Но никого там, конечно, не было. То ли никто из тех, кому следовало по должности, не различил этого злободневного иносказания, то ли не счел это важным…

И я смотрел дальше, до самого конца.

После того как актеры покинули сцену, Нагасиро отвел меня на встречу с нанимателем. К господину Сарувака.

— Приветствую вас в нашем театре, — поклонился Сарувака при новой встрече, одеяние его было уже другим, но также неимоверно цветастым. — Нагасиро сказал, что вы человек надежный, воспитанный, на вас можно положиться. Наш хранитель мечей болен и ему требуется замена. Согласитесь ли вы оказать нам услугу заместить его на время? На месяц?

Временная должность театрального надзирателя? Сидеть у входа и следить, чтобы публика сдавала мечи при входе на хранение? Принять этот неожиданный дар судьбы или отказаться от этого сомнительного благодеяния? Но мне нечем было перебирать. Я согласился молча, с поклоном.

Меня представили главному театральной охраны, Хаясу. Это оказался тот здоровяк, стоявший на входе для актеров. Под началом у него была еще пара дюжих парней, вооруженных дубинками. Мы условились, что я приду утром к началу первого представления.

Всю ночь после того я думал, примерял на себя странное впечатление, не укладывающуюся мысль, что принес ли я присягу странному многоликому сюзерену, танцующим жрецам, театральной труппе или я наемник вроде поденных крестьян самого подлого рода?

Так начался мой труд в театре «Сарувакадза», в месте странном, но захватывающем.

И моя служба там оказалась нелегкой.

Мое место было недалеко от входа — небольшая обшитая бамбуком комната с вертикальными подставками под мечи. Над мечом кленовая бирка с выжженным раскаленным прутом номером. Посетитель входит и сдает мне свой длинный меч, получая бирку взамен, до самого момента, когда будет покидать театр, и только тогда получит меч обратно. Хаясу и его люди присматривают за прочим.

— А если кто будет упираться, — наставлял меня Хаясу, — покажите на эту доску с указом Ставки, там все написано. Вход в театр с длинными мечами запрещен для всех званий.

Все было понятно и просто. И сложно.

Театр оказался местом, которое никогда не спит. Спектакли начинали показывать вскоре после восхода солнца и продолжали весь день и заканчивали глубокой ночью в свете развешенных в зале обтянутых белой бумагой пузатых фонарей с размашисто начертанным названием театра. И ночь не прерывала постоянного движения. Работники сцены снимали черные маски, скрывавшие белые лица, а также скидывали черные балахоны, скрадывавшие их появление на сцене, и начинали строить новые декорации для новых спектаклей. Являлись актеры. Шли репетиции. И так до утра. А там с боем барабана начинался новый день.

Со всех концов города постоянно приваливал возбужденный, взбудораженный люд, надрывно веселый. Они являлись затемно и не уходили с концом показа. Они жили под навесами на прилегающих к театру улочках, ели из бумажных коробок простенькую еду, что приносили с собой или покупали в заведениях, принадлежавших тому же театру. Или, если были еще при деньгах, проводили время в обществе «чайной пыли» — игривых девиц из чайных домиков, окружавших театральную площадь, в которых у главных участников труппы была немалая доля. Здесь ничего не теряли, каждый дзэни шел в кассу театра. Бывало, эти люди, верноподданные зрители, пропадали, и надолго, но всегда возвращались, чтобы обменять тяжело добытое на блестящее мимолетное зрелище.

Приходя каждое утро на театральную площадь, я видел людей, спящих прямо на улице в надежде попасть на утреннее представление.