Беспредел (сборник) - Коллектив авторов - Страница 45

Про это по телику показывают передачу, которая идет поздно ночью. Она так и называется: «Про ЭТО». Ведет эту передачу женщина с экзотичной для нас кожей цвета молочного шоколада и таким привычным именем – Елена. Она говорит с гостями программы про коитус. Она рассказывает зрителям про пенетрацию и фелляцию. Про куннилингус, иррумацию и дефлорацию. Елена говорит, что Дунька Кулакова – это не дрочка, а мастурбация.

Все эти слова словно заклинания. Нам неизвестно, что они означают. Но нам знакомы слова «девальвация», «деноминация» и «приватизация». Чисто подсознательно мы понимаем, что иррумация и приватизация – просто разные формы и способы, как нас поиметь.

Елена говорит про это нам – людям, которые, несмотря на перемены вокруг, так и не признались, что у них в стране есть секс. Мы признались, что у нас есть это. И Елена помогает нам преодолеть наши с этим трудности.

Но у моей Зайки никаких проблем с этим нет. Ее поведение на моем разложенном диване, пожалуй, вогнало бы в краску даже актрис из немецких фильмов для взрослых.

Моя Зайка вытворяет такие штуки… Стыдно признаваться даже самому себе, но… Меня дико прет, когда во время этого она вводит свой палец мне в зад и что-то там делает с моей простатой. Это просто офигенно. Когда я вхожу в Зайку, а ее палец во мне, то каждый толчок моей тощей задницы, который Елена называет фрикцией, это как слегка кончить. А уж когда кончаю по полной, то тупо цепенею от удовольствия. Валяюсь, как паралитик, и пускаю слюни, без сил даже пошевелиться.

Это дико приятно ощущать и все же немного стремно осознавать. Ведь, что бы там ни говорила Елена, мужское очко – штука неприкосновенная. Это твердо знают все мужчины, едва ли не с самого детства. Ну или со школы.

Именно школу мы с одноклассниками в тот раз и прогуливали, когда завалились к пацану, у которого дома был видеомагнитофон. Купленный у одного из садовых-садовских, он занимал центральное место в квартире – на тумбочке под теликом. А в самой тумбочке – видеокассеты. Боевики и комедии, мелодрамы и ужасы, расставленные рядами. Но были и другие кассеты, никак не подписанные. Лежащие в родительских шкафах и ящиках с бельем. Кассеты с теми самыми немецкими фильмами. Спрятанные от детей, но непременно ими находимые.

Такую кассету мы тогда и воткнули в видак. И во все глаза смотрели, как усатый сантехник прочищал радушной домохозяйке трубы. А та, прямо как мы, удивленно выпучивала глаза, мол, неужели там у меня тоже засоры? Она широко и беззвучно раскрывала рот, как рыба. А на экране горел значок перечеркнутого динамика, чтобы сантехнические работы не беспокоили соседей.

И вот в тишине слышно только хлюпанье крайней плоти и шлепанье кулаков о почти безволосые лобки и мошонки. Хлюпанье, шлепанье и тихое кряхтение, прерываемое звуками плевков.

Сантехник на экране старается. Звуки шлепков становятся интенсивнее, а кряхтение уже переходит в стоны. В этот самый момент кто-то взвизгивает: «Фу-у-у! Пидор!» Этот вскрик обращен к мальчишке, сидящему на полу без штанов. Его ноги согнуты в коленях, так что пятки касаются ягодиц, и широко разведены в стороны. Одна его рука наяривает член, почти прижав его к животу. Другую руку он запустил под мошонку, вставив средний палец себе в зад.

Поглощенный своим занятием, он не слышит: «Пизди пидораса!» Его глаза закрыты, и он не видит, как чей-то кулак, перемазанный в белом и липком, несется к его лицу. Когда кулак достигает цели, остальные мальчишки вскакивают со своих мест и тоже начинают работать кулаками. Не дрочить – бить. Те, кто не успел кончить, все еще сжимают свои приборы в руках и лупят свободной рукой с особым остервенением. Тычки и оплеухи сыплются градом. Стоя вокруг жертвы, драчуны со спущенными штанами трясут кто стоячим, кто обвисшим писюном и окучивают кулаками голову одноклассника не переставая. А он, сидя на полу, качается от одного удара к другому, как неваляшка, все еще сжимая член и не вынув палец.

Нога в черном дырявом носке бьет его пяткой прямо в ухо, и он заваливается на бок. К тому моменту его лицо уже стало сизого с красным цвета, как натруженная головка члена сантехника на экране. Оба глаза заплыли. На сторону свернут нос, по которому снова лупит нога в дырявом носке. Потом другие ноги, в таких же черных дырявых носках, пинают его лежачее тело. Пинают по заднице. Под дых и в пах. Бьют по ребрам. Топчут голову.

После возгласа «Фу-у-у! Пидор обдристался!» школьники расступаются вокруг одноклассника, свернувшегося на полу в позе эмбриона. Красная, коричневая и белая жидкости, что из него вытекают, почти не видны на пестром ковре. Только домохозяйка на экране, словно разглядев их, раскрыла свой перемазанный белым рот.

Слухи в маленьком городе распространяются быстро. Как вонь от обделавшегося избитого школьника. Вслед за школой узнал весь двор. А потом и весь район. Слово «пидор», написанное дерьмом на двери его квартиры, стало регулярным и самым безобидным приветом в его адрес.

Ходили слухи, что на стене заброшенной стройки, где нашли его тело, тоже было написано это слово. По слухам, он со спущенными штанами болтался в петле, сделанной из его собственного ремня. А из его задницы торчала зеленая винная бутылка. Говорили даже, что на цветочнице его могилы регулярно появлялась куча дерьма, а на памятнике – неизменное «пидор». Разные ходили слухи. Но потом старое кладбище, на котором хоронили только бомжей и самоубийц, присоединили к зоне отчуждения законсервированной АЭС и обнесли охраняемым кордоном. И слухи прекратились.

Эх, Елена, где же вы были раньше? Ведь парень всего-навсего умел делать себе приятно.

Но мужское очко – штука неприкосновенная. Почти священная. Об этом мы с детства знаем от судимых отцов или дядек. От братьев, которые хоть и не мотали срок, но ведут себя так, словно у них вся спина в куполах. Даже если у вас нет сидевших родственников, вас просветит приятель, у которого такой родни – полный комплект. Страх за свое пукало настолько глубоко сидит в нас, что даже в общественной бане или душевой, если мы уроним мыло, то скорее пойдем домой немытыми, чем наклонимся, чтобы его поднять.

Садовы-садовские притащили нам новое кино, одежду, еду и музыку. Но, видимо, споткнулись о железный занавес и обронили новый взгляд на себя и на людей вокруг. В мире, который стремительно меняется, нас все еще до усрачки пугает чужой палец в чужой жопе.

Но мою Зайку не пугает вообще ничего. И после занятий этим мы, как обычно, валяемся в обнимку на разложенном диване и смотрим ее любимые вампирские ужастики по видаку.

Очередной из них, про двух братьев-бандюков. По сюжету они, скрываясь от погони, заваливаются в какой-то мексиканский стриптиз-бар.

Прямо сейчас на экране один из братьев сидит за столом и с раскрытым ртом смотрит на танцующую на этом столе эффектную мексиканку. Из одежды на ней только нижнее белье и головной убор из больших птичьих перьев. В руке она держит бутылку. Во время танца стриптизерша поднимает одну ногу и, протянув босую ступню к лицу бандоса, кладет пальцы ноги в его раскрытый рот. Тот не возражает, а она льет содержимое бутылки себе на бедро. Жидкость бежит по ее ляжке, потом по голени и капает с пальцев ноги, которые бандос жадно облизывает, не сводя глаз с танцовщицы. Кажется, Елена называет это фут-фетишем.

Мексиканка очень красивая. Но все же не так хороша, как моя Зайка. Которая уставилась в телик, положив голову мне на грудь. Чмокнув ее в макушку, говорю, что эта «латина» с ней и рядом не валялась. Хихикнув, Зайка велит мне смотреть дальше.

А дальше, спустя мгновение, мексиканка превращается в лысую, сморщенную, зубастую образину. Меня аж передергивает. Как в зеркало посмотрелся. Словно угадав мою реакцию, Зайка смеется.

Сквозь смех она спрашивает:

– Ну? А как она тебе сейчас?

Не дожидаясь ответа, она убирает голову с моей груди и садится рядом, поджав под себя ноги.

– По-моему, она красивая. Да и вообще, кого волнует внешность? Разве это важно? Я думаю – нет. Внешность совсем не главное, – говорит она, глядя на страшилу в телике.