Карьера Никодима Дызмы - Доленга-Мостович Тадеуш - Страница 28

• Предыдущая
• 28/70
• Следующая

— Бедный Жорж! Он сильно изменился? — спросила Нина в аллее.

— Нет, не очень. Может быть, это у него пройдет…

— Увы… Я заметила, какое неприятное впечатление произвела на вас его болезнь. Пожалуй, я напрасно привела вас к нему.

— Почему?

— Знаете, пан Никодим, лучше не посещайте его: может быть, это ему во вред… Врачи говорят, общение с людьми действует на него возбуждающе, и советуют избегать волнений.

— Как хотите.

— Я ничего не хочу, — прижалась Нина к его плечу, — я только вам сказала. А вы, я уверена, поступите так, как будет благоразумнее и лучше.

И она заговорила о весне, расцветшей в ее душе, о том, что на настоящее нужно закрыть глаза и считать его мимолетным сном, который скоро пройдет. И она потребовала от Дызмы, чтобы тот с нею согласился. Он сделал это без особых усилий.

Один за другим проносились однообразные дни. Обосновавшись в Коборове, Дызма чувствовал себя здесь как дома. Правда, он был немного зол на Нину за то упорство, с каким она решила сохранять супружескую верность вплоть до развода. Однако он не страдал от этого. Натуре Никодима чужды были сильные желания, тем более страсти.

Хороший аппетит и сон не покидали его. Он проводил время в безделье и чувствовал себя замечательно, потолстел и загорел; часто совершал прогулки по окрестностям. Сначала ездил верхом, но потом решил, что верховая езда — сплошная тряска, и стал ходить пешком. Он еще раз осмотрел хозяйство: лесопильный завод, бумажную фабрику, мельницу. Обо всем, что его интересовало, расспрашивал служащих; те при виде Дызмы снимали шапки: они знали, что имеют дело не с мелкой сошкой.

Дызму окружала атмосфера уважения и восхищения.

Единственными облаками на горизонте его благополучия были столкновения с Касей.

Правда, сцены, которые она устраивала, были рассчитаны скорей на Нину, чем на Никодима. Однажды за завтраком, когда она его особенно допекала, высмеивая немилосердно каждое его слово, Дызма проворчал:

— Вы забываете, с кем имеете дело!

— Меня это не интересует, — пожала плечами Кася. — Ведь вы не персидский шах. Или, может быть, вас мучает mania grandiosa?[11]

Дызма не понял сказанного, но по выражению лица Нины заключил, что это оскорбление. Побагровев, он со всей силы хватил кулаком по столу.

— Молчать, девчонка! — гаркнул он.

На столе со звоном подпрыгнула посуда, обе дамы оцепенели.

Мгновение спустя бледная как полотно Кася вскочила и выбежала из комнаты. Нина не сказала ни слова, но ее лицо выражало одновременно и страх и одобрение.

Применение этого радикального средства возымело действие, но только на время. С этого дня Кася больше не изводила Никодима, но в ее глазах постоянно сверкала ненависть, нарастая, она должна была в конце концов как-то прорваться.

В одно из воскресений, утром, совсем неожиданно для обоих произошел взрыв.

Куницкий работал в своем кабинете, Нина уехала в костел. Никодим устроился в ее будуаре и принялся рассматривать альбом с фотографиями.

В будуар вошла Кася.

Ей достаточно было беглого взгляда, чтобы убедиться: в руках у Никодима альбом со снимками, которые она, Кася, делала специально для Нины.

— Отдайте, это мои фотографии! — крикнула она и попыталась вырвать альбом.

— Нельзя ли повежливее?! — огрызнулся Дызма.

Кася хотела было уже уйти, но тон Никодима ее остановил. Она повернулась и с минуту молчала; вид у нее был такой, что Никодим застыл в ожидании — вот-вот посыпятся удары, он собирался уже прикрыть руками лицо. И в то же время явилось желание — схватить ее в объятия, прижать ее, маленькую, трепещущую, к своей груди, целовать горящие глаза, подрагивающие губы. Но вот из этих губ вырвались наконец хлесткие, как бич, слова:

— Это подлость, подлость! Вы негодяй! Вы ее обесчестили! Вы вторглись в семью моего отца, чтобы соблазнить его жену. Если вы не уберетесь отсюда немедленно, я отстегаю вас арапником, как собаку. Мне наплевать на ваше положение в обществе, на ваши связи! Поняли? Моему отцу, может быть, это нравится, но не мне! Советую добром: убирайтесь отсюда, — да поскорее!

Кася кричала все громче. Двери по всей анфиладе были открыты, и ее голос дошел, должно быть, до ушей Куницкого. Разбушевавшаяся Кася не услыхала его быстрых мелких шажков, не услышал их и Никодим, застигнутый врасплох неожиданной вспышкой ярости у этой спокойной на вид девушки.

С перекошенным от бешенства лицом Куницкий застыл на пороге.

— Кася, выйди, пожалуйста, — сказал он тихо. Кася не шевельнулась.

— Выйди, — повторил он еще тише, — пройди ко мне в кабинет и подожди меня.

Говорил он спокойно, но в словах была какая-то неотразимая сила. Кася пожала плечами, но подчинилась.

— Что случилось? — спросил Куницкий у Дызмы.

— Что случилось? — отозвался, как эхо, Дызма. — Ваша дочь велела мне убираться из вашего дома и изругала меня последними словами. Один дьявол знает, чего она от меня хочет, но если меня гонят, я уйду и возвращаться не стану. А на эти ваши… партии леса и шпалы… можете поставить на них крест, потому что я…

Куницкий схватил его за руку.

— Пан Никодим, простите за дочь. Забудьте обо всем. Сегодня же Кася уедет за границу. Достаточно вам этого?

— Достаточно ли… А вся ее брань — это что?

— Даю вам слово, дорогой пан Никодим, сегодня же я выгоню ее из дома.

И чем больше росло раздражение в душе старика, тем спокойнее становился он внешне. Куницкий протянул Дызме руку и спросил:

— Так, значит, мир?

Никодим ответил ему рукопожатием.

В тот же вечер Кася уехала. Никто в доме не знал, о чем говорили отец с дочерью, запершись в кабинете. Ни он, ни она никому ничего об этом не сказали. Кася уехала, не простившись даже с Ниной. Единственным человеком, с которым она разговаривала перед отъездом из Коборова, была Иренка — молоденькая горничная, ведавшая дамским гардеробом. Но и она могла только сообщить, что Кася была очень разгневана и обещала ее, Иренку, выписать к себе в Швейцарию.

После этого бурного и чреватого последствиями воскресенья ни одна тучка не омрачала горизонта Никодима Дызмы. Куницкий лез из кожи вон, проявляя любезность. Нина ни словом не вспомнила о Касе, ей самой было теперь легче и спокойнее.

Вместе с Никодимом они совершали продолжительные прогулки на автомобиле. Катались на лодке. Однако упорство Нины не ослабевало, и их роман состоял только в беседах, вернее — в ее монологах, да в мимолетных поцелуях. Никакие уговоры Никодима успеха не имели.

Он не мог постичь причины этого упрямства, в особенности когда узнал от прислуги, что Нина чуть ли не со дня свадьбы каждую ночь запирает свою комнату на ключ. Сообщивший об этом лакей позволил себе даже подтрунивать над хозяином, который, по-видимому, только для того и женился на графине, чтобы сделать сюрприз дочери. Все это казалось Дызме весьма и весьма загадочным. Он решил как-нибудь припереть Нину к стене и заставить ее выложить правду. А пока этот момент не наступил, понемногу выпытывал у нее разные сведения.

Когда речь заходила о делах мужа, Нина обнаруживала полную неосведомленность.

— Меня это, впрочем, не касается, — твердила она, — это мужское дело.

Одно только знала она: ей здесь ничего не принадлежит, и неустанно повторяла Дызме, что их будущее зависит теперь от него. Это причиняло ему немало беспокойства, так как у него не было ни малейшей надежды добыть состояние, достаточное для удовлетворения запросов Нины.

Откровенно говоря, он не так уж и стремился к женитьбе. Разумеется, Нина ему очень нравилась, она была настоящей дамой, не кем-нибудь, а графиней Понимирской… Но в этот брак он не верил, как не верил в свое дальнейшее процветание.

Зато в чувствах Нины он не сомневался. Каждым жестом, каждым взглядом и наконец почти каждым словом проявляла она свою любовь.

• Предыдущая
• 28/70
• Следующая