Карьера Никодима Дызмы - Доленга-Мостович Тадеуш - Страница 17
- Предыдущая
- 17/70
- Следующая
— Никто от вас денег не требует; а если чего и хотят, так отдать, а не взять деньги.
— То есть как?
— Говорю: отдать.
— Кто хочет отдать? — спросила Пшеленская с возрастающим удивлением.
— А вы думаете кто? Шах персидский, султан турецкий?.. Ваш племянник и мой друг.
Пшеленская схватилась за голову обеими руками:
— Ах, извините, у меня сегодня ужасная мигрень, прислуга довела меня до исступления. Не сердитесь на меня, простите! Пожалуйста, войдите.
Дызма прошел следом за Пшеленской в боковую комнатку. Половина мебели была там опрокинута, посредине торчала щетка для натирания паркета. Хозяйка поставила гостю стул у окна, а сама, извинившись за свой вид, вышла и исчезла на добрые полчаса.
«Что за дьявол, — принялся сам с собой рассуждать Дызма. — Кинулась на меня, как шавка на бродягу. Черт принес меня сюда! Видно, тетка вроде племянника!
Говорят, будто она важная дама, а выглядит как кухарка!»
Он долго не мог успокоиться, а когда пришел наконец в себя, стал сожалеть, что сразу сказал этой бабе о намерении Понимирского расплатиться с долгами.
«Считает его сумасшедшим, готова и меня записать туда же…»
Наконец хозяйка вернулась. Теперь на ней красовался бордовый шлафрок, волосы были причесаны, мясистый нос и пухлые щеки покрывал толстый слой пудры, губы были ярко накрашены.
— Простите великодушно, — заговорила хозяйка, — я страшно устала и изнервничалась. Пшеленская!
Никодим поцеловал ее длинную худую руку, представился.
Пшеленская тотчас осыпала его градом вопросов, он даже рта не успел открыть для ответа. Тогда он вынул письмо Понимирского и протянул Пшеленской.
Та немедленно принялась кричать:
— Боже мой, я забыла пенсне. Франя! Франя! Антоний!.. Франя! — надрывалась она.
Послышались торопливые шаги, и через минуту горничная принесла пенсне в золотой оправе.
Пани Пшеленская углубилась в письмо, щеки у нее раскраснелись, несколько раз она, прервав чтение, рассыпалась перед Дызмой в извинениях.
Письмо произвело на нее сильное впечатление. Прочитав его еще раз, она объявила, что это дело большой важности, но вовсе не потому, что Жоржик собирается отдать ей долг, а так, вообще.
Она принялась выспрашивать Никодима о том, что делается в Коборове, о настроении «несчастной Нинетки», о состоянии хозяйства «вора Куника» и в конце концов поинтересовалась, что думает обо всей этой истории ее собеседник.
Но собеседник не думал ровно ничего и потому промямлил:
— Как вам сказать… Надо бы посоветоваться с адвокатом.
— Верная мысль, верная мысль, — подхватила Пшеленская. — Но, знаете, лучше всего было бы предварительно поговорить с паном Кшепицким. Вы знакомы с паном Кшепицким?
— Нет, незнаком. А кто это?
— О, это очень способный человек и наш старый знакомый, хоть он и молод. Простите, вы остановились в гостинице?
— Да.
— Вы не откажете, если я вас приглашу завтра на обед? Будет как раз Кшепицкий, и мы обсудим все дело. Хорошо?
— В котором часу?
— Если вас не затруднит, в пять.
— Хорошо.
— Простите, что так нелюбезно встретила вас. Вы не сердитесь?
— За что же? — отозвался Дызма. — С каждым может случиться.
Он глянул на Пшеленскую внимательнее и решил, что она вовсе недурна. Ей было под пятьдесят, но, тоненькая, порывистая, она выглядела моложе. Пшеленская проводила Дызму до передней и попрощалась с улыбкой.
— У этих бар никогда ничего не разберешь, — бормотал Дызма, спускаясь по лестнице.
Он зашел в ближайший бар и пообедал. Приятно было наконец есть в одиночестве и не чувствовать никакою ярма — не раздумывать, когда употреблять ложку, когда — вилку.
После визита к Пшеленской Дызма решил, что все кончится разговорами и надежды Понимирского развеются как дым.
«Не так глуп этот Куницкий, чтобы позволить из себя веревки вить. Пройдоха!»
Потом вдруг Никодиму пришло в голову — не лучше ли рассказать обо всем Куницкому? Но он тут же пришел к убеждению, что разумнее всего держать язык за зубами. Кроме того, выдать Понимирского — означало причинить неприятность Нине, такой славной женщине…
Возле самого бара Дызме в глаза бросилась светящаяся реклама. Фильм. Как давно он не был в кино! Посмотрел на часы: в его распоряжении оставалось еще пять часов. Не долго раздумывая, Никодим купил билет.
Картина была интересная, даже захватывающая. Молодой бандит влюблен в хорошенькую девушку, которую похитила неожиданно другая банда, после множества головоломных трюков и приключений бандит освобождает свою любимую и в финале идет с нею под венец; что любопытнее всего — венчает их не кто-нибудь, а отец невесты, седобородый священник с добродушной улыбкой на морщинистом лице.
Это вызвало у Никодима на первых порах недоумение, но потом он подумал, что это все происходит в Америке, а там, видно, священник может состоять в браке.
Фильм был настолько хорош, что Дызма просидел целых два сеанса. Когда он вышел из кино, улицы сияли тысячами огней. По тротуарам двигались толпы гуляющих. Вечер был жаркий и душный. Дызма вернулся пешком в гостиницу и уже издалека увидел шикарный автомобиль Куницкого.
«Моя машина!» — подумал он и усмехнулся.
— Ну, как дела? — спросил он, ответив на поклон шофера.
— Хорошо. Спасибо.
— Как провели время?
Шофер рассказал, что был у родных, что родом он из Варшавы. С минуту поболтали, затем Дызма отправился в номер, переоделся.
«Задам сегодня шику, надо будет поближе сойтись с полковником. Поставлю ему шампанского».
Через четверть часа Дызма подъехал к «Оазису». Ресторан был пуст. Только два-три столика были заняты.
«Поторопился», — подумал Дызма.
Он велел подать водку и закуски. Именуя его ясновельможным паном, кельнер тотчас уставил стол закусками, появились еще два других кельнера, принесли блюда с рыбным заливным, ветчиной, паштетами и прочей снедью.
Никодим ел медленно — ему хотелось дождаться полковника. Оркестр играл что-то из классической музыки. Зал постепенно наполнялся.
Наконец около одиннадцати появился полковник Вареда. Вместе с ним вошел черноволосый приземистый мужчина в штатском костюме.
— А, вы тут! — воскликнул полковник. — Долго ждете?
— Всего с четверть часа, — поспешно выпалил Дызма.
— Позвольте представить: пан Дызма, директор Шумский! — познакомил их полковник. — Сейчас придет и наш любимец Ясь Уляницкий.
— Этот остряк? — весело завопил Шуйский. — Превосходно!
— Вы не можете себе представить, какую шутку он отмочил, когда мы в мае были в Крынице.
— Ну?
— В нашем пансионате, представьте себе, жил некий Куровский или Карковский — такой, знаете ли, настоящий мужчина, стопроцентный джентльмен: он и теннис, и Байрон, и Бодлер, и Уайльд, и Канале Гранде, и «Казино де Пари», и Монте, и иностранные языки, и все сорта вин, и все сорта шелков, и родственные связи в высших кругах, — ну, словом, верх совершенства. Женщины от него с ума сходили, за общим столом разговор превращался ежедневно в нечто вроде монолога или лекции этого словоблуда. Болтал, болтал, острил, каламбурил, сыпал афоризмами чуть ли не на десяти языках, словом — сводил всех с ума.
— Вот это я понимаю! — воскликнул Шумский. — Если он еще ходил с зонтиком и не выговаривал «р», то даю голову на отсечение, что этот тип из министерства иностранных дел.
Полковник расхохотался:
— В самую точку! Клянусь богом, он не расставался с зонтиком.
— Ну и что же?
— Представьте себе, на пятый или шестой день идем мы обедать, а Ясь и говорит: «Ей-богу, больше не выдержу». Сидел он за обедом, заметьте себе, напротив этого болтуна. Тот как начал свои разглагольствования за супом, так еще за жарким не мог закруглиться. Я жду, Ясь — ни звука. Сидит, слушает, а этот тип улыбается, изощряется, чарует. Завел он речь о модном цвете сезона, тут мой Ясь отложил в сторону нож и вилку, привстал со стула, наклонился через стол к этому обольстителю да как гаркнет: «У-у-у-у!..»
- Предыдущая
- 17/70
- Следующая
