Мироздание по Петрову - Прашкевич Геннадий Мартович - Страница 8

• Предыдущая
• 8/19
• Следующая

– Ты это о чем?

– Ну вот живешь-живешь, – объяснил он, – а потом запузыришь „глубинную бомбу“, а она рванет не как нужно. Куда мы тогда?

– В землю, – твердо ответил я.

– Значит, только в землю?

– А ты как хотел?

– Не знаю, – скептически повел он плечом. – Только не нравится мне это. И сон не нравится. Проигрываю я бой. И не хочу в землю.

– А чего тут такого? Можно заранее выбрать красивый участок.

– Это цыганскому барону можно. А у меня денег нет, я только полковник. – Какая-то мысль мучила его. – Мне все же непонятно, Кручинин. Если нас, полковников, убивают в каждой войне, куда мы деваемся? Мы же это не только тела, – загадочно подмигнул он мне. – У нас дух, воля. Все это в землю не закопаешь.

Короче, утро начало удаваться.

Построив еще по одной „глубинной бомбе“, полковник резко осудил моего приятеля художника Корнея Славича.

– Предатель родины! Свалил за бугор!

– Уехал, – пытался я смягчить впечатление. – Выпустили его.

– Так зачем впускать обратно? Жалко, в бытность студентом я не укатал его в армию. Сейчас бы писал портреты среднего офицерского состава. А так…

– А так пишет фаллосы, – подсказал я.

– Члены, – с большой простотой поправил меня полковник.

Весной Корней действительно приезжал в Городок. Когда-то его с шумом выперли из страны, но теперь можно и приезжать.

– У нас денег на дворников не хватает, – пожаловался полковник, – а мы оплачиваем поездки предателя родины. Догоняешь? Он в Большой аудитории показывал студенткам свои эти, ну, члены с крылышками. По вашему – фаллосы. Скульптурки такие. От кого, спрашивает, мы произошли? Думаете, от Дарвина? А вот хрен! Мог Дарвин нарисовать Джоконду? – Очередная „глубинная бомба“ рванула в смутных безднах полковника и он издал ликующий животный звук. – Девчонки у нас, правда, не промах. В лицо предателю крикнули: разве в фаллосах красота? А он, бандит, на ватмане тут же нарисовал нашу студентку в виде фаллоса…

В поросшем лебедой и крапивой дворике валялись бесформенные, изъеденные коррозией железяки, фанерные ящики, торчал остов сожженного „мерседеса“. Когда-то полковник прикрыл свои богатства брезентом, но брезент прогнил, провалился. Щедро поливая все это никому не нужное добро, я вдруг вспомнил Роальда. Не потому, что решил пойти в его Сыскное Бюро за помощью, а потому, что вспомнил морду одной его клиентки. Круглая, как у полковника, но волосы заплетены в тысячу косичек. Тоже пришла жаловаться, что ее сны достали. „Поздравляю, – обрадовался Роальд, – это лучше, чем бессонница“. – А клиентка не радуется: „Легко вам так говорить. Это вам Бах не заговаривал зубы“ – „Бах? Это какой? – заинтересовался Роальд. – Сажал я одного“. – „Да нет. Я про Иоганна Себастьяна“. – „А-а-а. Тогда это в Интерпол“. – „Он на семью жаловался. Семья большая“. – „Тогда совсем не тот, – решил Роальд. – Тот, которого я сажал, сам вырезал свою семью“. – „А граф Лев Николаевич жаловался, что прожил не так много, как ему хотелось“. – „Вы и с ним разговаривали?“ – „Я даже Владимира Ильича предупреждала о готовящемся покушении. Имя Фанни Каплан ему называла, а он решил, что это артистка из какого-то варьете. – По какой-то странной ассоциации клиентка добавила: – А однажды я была в постели с Мадонной“. – „Сажал я Мадонну. Кликуха что надо. Но стерва еще та!“ – „Эту не посадишь“. – „Тогда чего вы от нас хотите?“ – „Помощи“. – „Какой именно?“ – „Зафиксируйте мои сны“. – „Мы фиксируем супружеские измены, мошенничества, все такое прочее. А вы ведь не мошенничаете?“ – „Конечно, нет. Мои сны имеют большое историческое значение“. – „И как же вы представляете нашу помощь?“ – „Приставьте ко мне частного детектива. Пусть записывает все, что я произношу во сне. Потом по этим записям будет сделана интересная книга“. – „О чем?“ – „О разговорах с Бахом. С Владимиром Ильичем. С Мичуриным. С Мадонной. Горбачев мне многое рассказывал о Форосе“. – „А вы знаете, сколько стоит час работы частного детектива? Особенно ночью?“ – „У меня уютная спальня… И мужа нет…“

– Прадеда у меня звали Фима, – пожаловался полковник, когда я вернулся в накуренный кабинет.

– Завидуешь?

– Чему? Сны достали. Он тоже был из таких. Ты подумай, сколько же это нас, полковников, гибнет в разных войнах? Цвет нации! Я знаю, что говорю. В чем смысл? Я ведь бывал во всех этих Парижах. У них военное дело неплохо поставлено, но и у них гибнут полковники, даже генералы. Наш академик, – сослался он вдруг на Петрова-Беккера, – говорит, что даже вполне средний человеческий ум вмещает всю вселенную. А помрет этот ум, куда все девается? Опять в землю? Нет, – убежденно протянул он, – все вселенные в землю не закопаешь!

– Джоконду видел? – попытался я перевести разговор.

– Вот еще! Жарко в Париже. Я на Эйфелеву башню смотрел с площади Трокадеро. Река, скажу, неширокая. Мне роты хватило бы установить контроль на бульваре Клиши и вывести ребят на площадь Пигаль. Хотя не нужен мне йогурт ста восьми сортов, и бельгийский пистолет не нужен, мне на отечественном рынке обычное фоторужье запросто переделают под патроны Макарова. Ты, Кручинин, человек искусства, должен понять. У них там какие проблемы? „Бургундия для улиток!“

Мы ввалили еще по одной „глубинной бомбе“.

– А то Париж, Париж! Там в магазинах одни мальчишки. Отцов или полиция замела, или они работу ищут. Сам видел, как из длинного лимузина выскочил черный дог с оскаленными золотыми зубами, а за ним в зеленом костюме от „Кетон“ толстяк с мордой, ну, знаешь, – он обиженно шмыгнул носом, – с такой, примерно, как у меня. Только он пьет молодое вино и жрет свой фуа-гра, сучонок! Давай о Режиссере поговорим. Он, правда, с Гоголем работал?

– Ну это вряд ли.

– А я думал, работал. Он о нем, как о брате, говорил, все больше по имени. И меня научил пить „Де Малезан Кюве Бернар Магре“. Вот такими фужерами, – показал он объем. – Знал толк. У меня ужасная память на эти нечеловеческие названия. Это вот когда человекообразный врет, то меня тошнит.

– Ты о чем? – не успевал я.

– Да был я на том шоссе, когда машина горела. Врет Сухроб, сволочь человекообразная. Не мог он совершить подвига. Ему сразу прилетело по его кривой ручонке. Присел на обочину и сидит. А вокруг все пылает, как после удачного бомбометания.

– А ты как там оказался?

– Студентов вез с учений. Студенты на полигоне день провели. Возвращаемся. Устали. Вдруг впереди молния! Горит серый „мерс“, военный „Урал“ от удара поперек шоссе развернуло. Колонна грузовиков. Выскакивает молоденький капитан, докладывает, что солдатики вырвали людей из огня. Я сам видел. Алиска твоя орет, грудь нараспашку. Человекообразный на обочине плачет. „Скорая“, милиция. Голая девчонка сгорела в том „мерсе“, паленым несет, мои студентки все, как одна, описались. Подошел „Кировец“ с ковшом. Милицейский чин предлагает: „Полковник, у тебя кузов пустой, забери железо с дороги, тут места нет разъехаться, а у меня свалка закрыта!“ Я говорю: „Давай“. Думаю, не востребуют горелое железо, мои студенты его сдадут. Загрузил остатки „мерса“ и уехал.

– А следствие?

– Да какое там следствие?

Полковник неожиданно клюнул носом и ловко завалился на спинку кресла.

Видно было, что траекторию эту он изучил основательно. Захрапел, выпал из боя. Ну а я снова снял со стены ключ и распахнул дверь внутреннего дворика.

Влажная плесень.

Проеденная обшивка.

Задняя часть обгоревшего раздолбанного „мерса“.

Я обильно окропил деформированный металл. Вот ведь как странно поворачивается моя жизнь. Утром вчера спешил к Алисе, злился на Архиповну, строил перспективы, а сегодня мочусь в глухом университетском дворике, за стеной – уснувший полковник, квартира разгромлена, весь в долгах, подозреваюсь в убийстве.

Лохматый кейс в ржавом скелете „мерса“ от моей струи нежно дымился.

• Предыдущая
• 8/19
• Следующая