Криминальный гардероб. Особенности девиантного костюма - Коллектив авторов - Страница 38

Не лучше обстоят дела и в Великобритании. Опираясь на статистические данные 2009 года, Э. Грабб и Э. Тернер отмечают, что «примерно 4,2 % женщин старше 16 лет в Великобритании были изнасилованы по крайней мере однажды и что 19,5 % всех женщин того же возраста в той или иной степени страдали от сексуальной виктимизации»[318]. При этом специалисты признают, что эти цифры, по-видимому, сильно занижены, поскольку лишь немногие из потерпевших заявляют о случившемся[319]. В каждом источнике подчеркивается частотность преступлений на сексуальной почве по сравнению с их эпизодической оглаской. Эта проблема культурно обусловлена, и обсуждение одежды, которую носили потерпевшие, ее лишь усугубляет, поскольку привлекает внимание к поведению жертвы, а не преступника. Не углубляясь в эту сложную и большую тему, замечу, что она демонстрирует устойчивость стереотипов, стимулированных гендерным неравенством и предпочтением, которое отдается режиму мужского доминирования (осуществления власти/контроля над другими людьми), а не женской агентности (возможности выбирать, какую одежду носить).

С учетом приведенных выше статистических данных и в ситуации, когда сексуальное насилие привлекает пристальное внимание и политических активисток, и журналистов (вспомним Марш женщин на Вашингтон в январе 2017 года или кампанию 2017 года #MeToo#, развернувшуюся после разоблачения голливудского медиамагната Харви Вайнштейна, оказавшегося серийным сексуальным абьюзером), я собираюсь в этой главе поговорить о том, как одежда превращается в индикатор сексуальной доступности, квалифицируется как вызывающая или нескромная и служит важным семиотическим или вестиментарным маркером в повседневной жизни и в судебной практике США и Великобритании. Поскольку понятие преступного деяния занимает ключевое место в моей работе, представления об одежде и использование ее в качестве вещественного доказательства в юридических процедурах, от регистрации преступления до судебных заседаний, будут рассматриваться в связи с общим анализом ее семантики.

В свете интересующей меня темы важное значение имеет интерпретация одежды в качестве доказательства вины или невиновности женщин, рассматриваемых, соответственно, как сексуальные хищницы или жертвы. Провокация сексуального насилия считается ужасной, такого не ищут намеренно. И между тем выбор наряда обычно совершается осознанно. Мы все искушенные семиотики и очень хорошо знакомы с модными кодами, которые позволяют нам проецировать вовне ту или иную идентичность[320], одеваться ради успеха, выбирать наряды, которые акцентируют нашу физическую привлекательность, помогают нам чувствовать себя лучше и, наконец, вписываться в окружение или выделяться из толпы. Ни на каком из перечисленных этапов выбор наряда не предполагает, что мы напрашиваемся на насилие или провоцируем преступление, направленное против нас. Тем не менее именно эти нарративы доминируют в описаниях сексуального насилия в СМИ, в повседневных разговорах и в зале суда. Чтобы понять, как и почему такие идеи сохраняют жизнеспособность, я постараюсь проанализировать случаи использования одежды в юридических процедурах как «заместителя» жертвы сексуального преступления и показать, как «разоблачение» жертвы превращает ее в репрезентацию той или иной моральной установки. Одежда в этих случаях воспринимается как личина, субститут реального живого тела и становится материальным свидетелем и вещественным доказательством. Я собираюсь рассматривать ее не только в категориях «воплощения» и «развоплощения», но и как репрезентацию «ключей», в терминологии У. Эко, которые позволяют неверно интерпретировать костюм, его смысл или предназначение[321].

Последняя задача моей работы — попытаться понять, почему женщины выбирают наряды, которые другие люди могут счесть провоцирующими, и как это связано с представлениями о моде и привлекательности. Опираясь на социологические исследования вызывающей одежды и ее восприятия мужчинами и женщинами, я постараюсь проследить связь между модой и сексуальностью в постфеминистском неолиберальном контексте, где объективированное женское тело соответствует распространенным в популярной культуре идеалам красоты и встраивается в концепции, пропагандирующие расширение прав и возможностей женщин.

Изнасилованием считается принудительный или подневольный половой акт с проникновением (оральным, анальным, вагинальным). Чаще всего акцент делается на прямом «насилии» (то есть на применении оружия или на травмах, полученных жертвой), которое «может служить косвенным доказательством несогласия»[322].

В делах о сексуальных домогательствах и в особенности об изнасиловании одежда часто используется как свидетельство. Многочисленные основания для этого, как правило, сводятся к двум позициям: а) к необходимости предъявить вещественные доказательства (кровь, сперму, следы насилия или применения оружия) или просто показать, во что была одета жертва[323], и б) к намерению описать характер и/или психическое состояние потерпевшей или потерпевшего (а иногда и подсудимого). Таким образом, одежда является важной и обязательной составляющей отчета о преступлении, его регистрации и судебного разбирательства. Вещи перечисляются, начиная с верхней одежды и заканчивая нижним бельем, так, будто жертва раздевается. Перечень сопровождается подробными описаниями, включая повреждения, пятна и общее состояние. Этот процесс ведет к деперсонализации сугубо приватного образа, в котором человек являет себя миру. Материальные объекты утрачивают телесность, дорогие сердцу наряды — любимые рубашки, повседневное нижнее белье — перестают быть вещами и превращаются в слова, смыслы которых конструируются культурой, а не личностью. Защитный внешний слой, социальная маска снимается, оставляя жертву обнаженной и открытой для внимательного изучения. Иными словами, независимо от того, как одежда используется или интерпретируется во время суда, она предстает не только свидетельством, но и свидетелем преступления. Она несет на себе отпечатки и жертвы, и преступника, материальные или метафизические. Предметы гардероба — нечто большее, чем просто вещи, это действующие лица в сценарии, который разворачивается и пересказывается снова и снова.

Хотя во время судебного процесса обычно запрещено демонстрировать одежду как вещественное доказательство, можно показывать ее фотографии. Это значит, что одежду или ее фотографический образ всегда можно определенным образом подать, контекстуализировать, чтобы подчеркнуть те или иные ее аспекты, детали или достоинства (этим приемом пользуются и защита, и обвинение). Акт фотографирования в таких случаях отчасти схож с отмыванием денег. Он удаляет персональные, или человеческие, маркеры, отделяет вещь от владельца и его вестиментарного опыта. «Мое платье, купленное в любимом магазине» сменяется абстрактными наименованиями, предельно открытыми для интерпретаций, — например, «юбка», «мини-юбка», «бюстгальтер», «кружевной бюстгальтер», «обувь», «туфли на шпильке» и так далее. Это значит, что смыслы, которыми наделяется одежда, более не фиксированы и открыты для манипуляций. Кроме того, превращение вещи в образ отдаляет улику от места преступления и жертвы. Хотя одежда была свидетелем нападения, ее память стирается и обезличивается, а материальный объект редуцируется до языка повседневного общения.

Изображение и слово оказываются здесь важнее самого наряда, который разлагается на ряд лингвистических семиотических ключей, транслирующих информацию о том, как должен выглядеть тот или иной предмет гардероба. Затем процесс узнавания расширяется до социокультурных представлений о соответствии одежды контексту его ношения или обстоятельствам нападения. Затем эти суждения интерпретируются как маркер нравственной устойчивости или намерений жертвы, одновременно функционируя как средство деперсонализации (посредством обобщения) и развоплощения (дистанцирования или разоблачения жертвы, чья одежда материализуется и демонстрируется в суде). Одежда становится языком, который можно прочитать и понять. В этом и заключается проблема. Одежда — это нечто осязаемое или определенное; это не спектр дресс-кодов, манер и социальных условностей, которые постоянно пересматриваются, оспариваются и ниспровергаются. В зале суда, однако, одежда становится иной. Семиотика моды превращает ее в антагониста жертвы. Она становится не просто доказательством, помогающим обнаружить истину, но и символическим маркером, прочно связанным с широко распространенной концепцией естественной справедливости.