ОПГ «Деревня» 4 (СИ) - "Alchy" - Страница 11

По возвращении на историческую родину графу было рекомендовано поселиться в подмосковной усадьбе Братцево, где как раз доживала свой век поджавшая свой хвост маменька. От «идиллии» деревенской жизни Павел чуть не взвыл волком и сам не заметил, как попал в брачные сети (раскинутые при участии маман, мечтавшей на склоне лет понянчить внуков) к княжне Софье Голициной. До разрешения вернуться в Санкт-Петербург в самом конце царствования Екатерины — успел настрогать двоих детей, обожаемого первенца-сына и дочку. Жену любил, детей ещё больше, но вот сама жизнь в глубинке, с её неторопливостью, приземленностью и сугубо хозяйственными интересами — сидела глубоко в печенках.

И едва получив весть о снятие подписки о невыезде — устремился в столицу. Первая же встреча с другом детства, великим князем Александром — изрядно его разочаровала. Наследник приветствовал его пылкими объятиями и бессвязным лепетом, граничащим со слабоумием, в нынешних политических реалиях:

— Ах, Павел, друг любезный! С жадным любопытством внимал всем известиям о твоих деяниях! И с одобрением, восхищаясь твоим мужеством! Я и сам восторженный поклонник Французской революции! И даже якобинец, пока правда только в глубине души!

— Ээээ… — Павел чудом задавил чуть не вырвавшееся у него наиболее подходящее к данному моменту словосочетание, перенятое им во время путешествия по стране, а именно на одном из пермских заводов. Тогда мастеру прожгло насквозь робу вылетевшей из расплава каплей чугуна, а вылетевшее из уст мастера навеки осталось в памяти графа. — Я не хочу обратно в деревню, СашА!!!

Всячески открестившись от политики — принялся наверстывать упущенное, посещая балы, нанося визиты и сдружившись с Адамом Чарторыйским. Тот хоть тоже был ушиблен политикой, однако на ней не зацикливался. По крайней мере, во время пирушек и визитов к веселым девицам — пропагандой и агитацией не занимался. А тут и Екатерина преставилась, престол занял Павел, а в обществе повисло напряженное ожидание перемен…

И изменения не заставили себя ждать — вначале так называемая свобода слова, от которой все как с цепи сорвались, затем череда непонятных, но крайне показательных событий, ясно показывающих, что Россия уже не будет прежней. Трагическая и нелепая смерть братьев Чарторыйских потрясла Павла, ещё больше усилив его неприятие подлого сословия. Ну не дворяне же до смерти забили поляков, ограбив и раздев их до исподнего! А тут и папенька, который всегда держал нос по ветру — стал совершать весьма странные, на взгляд сына, телодвижения.

Свернул все свои дела в Европе, распродал имевшуюся в собственности недвижимость, на недоумение сына — загадочно пояснил: «Вывожу активы, чтоб пыль не глотать!» И всецело сосредоточился на делах уральских заводов, с раздражением попеняв сыну, что хватит уже порхать мотыльком, пора бы и к делам приобщаться. Павел как-то резко и сразу вспомнил, что он гвардеец, причем не из последних чинов. И дабы не вызывать неудовольствие отца — решил сосредоточиться на продолжение военной карьеры. Какая разница, в каком статусе хлестать шампанское и девиц тискать…

И здесь судьба в очередной раз хлестнула его мокрой тряпкой по лицу, судя по послевкусию неприятному, возможно даже ссаной тряпкой. В Преображенском полку его никто не встретил с распростертыми объятиями — полк расформировывался, наиболее родовитые и гонористые дворяне демонстративно покидали службу, а штатный состав готовился к отправке на Кавказ. Павлу было ничего не понятно, но очень интересно — что вообще тут происходит. Да и на Кавказе он не был, чего не съездить. Там хоть тепло, в отличие от России, а поездки в Европу в ближайшей перспективе не светили…

Каково же было его негодование, когда вместо зачисления на службу его подвергли какой-то дурацкой аттестации! По результатам которой ему доброжелательно рекомендовали начать всё с чистого листа, а именно — поступить на службу в чине корнета. Граф покраснел как рак и вспылил: «Что вы себе позволяете! Я в пять лет уже корнетом числился! Не для того в Париже военное искусство изучал, чтоб вы надо мной издевались!» Аттестационная комиссия принялась было ему разъяснять текущую кадровую политику армейскую, но Павел, не внимая никаким доводам — громко хлопнул дверью.

Оскорбленный в самых лучших своих чувствах он возвратился в имение, где несколько месяцев искал утешение в объятиях жены и тетешкая детей. Однако к весне вновь почувствовал, что он и деревенская жизнь — несовместимы. А тут и отец прислал письмо, где холодно довел до внимания, что раз Павел, как наследник — не желает принимать участие в делах семейных предприятий, то адью! Уже не маленький, может сам достать, средства на свое содержание и семьи. Граф вновь засобирался в столицу, с гениальным планом — обратиться за поддержкой к крестному, всё-таки император всероссийский, и чего он сразу не догадался к нему на поклон броситься? Обида на весь мир глаза застила, что его, такого всего из себя — не оценили. И на случай, если самодержец не примет участие в его делах, можно и к отцу под крыло. Оно не подобает конечно, человеку его положения и знаний — таким заниматься и деньги считать подобно торгашу презренному, но чем-то рано или поздно приходиться поступаться…

Осведомленный о предстоящей коронации в Москве, решил отправиться прямо туда, но из-за внезапной в России распутицы опоздал — император уже покинул город, отправившись в турне по стране. Узнав, что одним из обязательных к посещению пунктов царского двора является Урал — повеселел. И отправился в Пермский край, к отцу. Ласковый теленок двух маток сосет, пока у папеньки подвизается, а там и Павла Петровича дождется, ну не может же крестный миновать жемчужину Урала — владения Строгановых!

Александр Сергеевич сына приветил, при этом огорошив такими новостями, что дух авантюризма, задремавший в Павле от семейной жизни — вновь воспрял и распрямил крылья. А отец, с надеждой и сомнениями поглядывая на сына — рассуждал вслух:

— Чему то да научился ты в университетах же? Да и царскому семейству не последний человек. От тебя тут толку никакого сейчас не будет, вижу, что ученым мнишь себя. Вот и поезжай к императору лично, со многих заводов собирают мастеровых и знающих людей для переобучения, правда, к концу июня. А ты раньше едь, глядишь вперед всех ещё что-нибудь вызнаешь от этих потомков! И смотри у меня, языком не мели, как помелом, больше слушай! Да на ус мотай! А ещё лучше записывай!

С таким отеческим напутствием Павел отправился то ли в Оренбургскую, то ли в Уфимскую губернию — от череды переименований и преобразований ум заходил за разум. А про себя клял отца, так бездарно отдавшего Троице-Саткинский завод в чужие руки. При мысли о том, что в их бывшей вотчине эти потомки оказались — жаба душила, от упущенных возможностей. А от озвученных отцом новых требований от императора, как следует относиться к рабочим при заводам и холопам при пашнях — недоумение пополам с брезгливостью охватывало…

Прибыв в Сатку — незамедлительно был задержан казаками и людьми из тайной экспедиции, к императору его никто сразу не пустил. Вместо этого, подумать только — два дня мурыжыли, подвергнув досмотру немаленький багаж, при этом удивляясь, на кой ляд барину столько рухляди с собой возить. Быдло-с! Не понимают, что не абы куда ехал, а к царскому двору! Там, чтоб в грязь лицом не ударить — в одном наряде нельзя кряду появляться! Живо за спиной кости перемоют, обозвав Строгановых нищеёбами!

На исходе второго дня прискакал посыльный с бумагой, разрешающей графу Павлу Строганову проезд через Известковое и Айлино-Мордоское в Попадалово. На ночь срываться с места не стал, дождался утра и лишь тогда выехал в конечную точку маршрута. И за эти тридцать с небольшим верст, через горы, реку и несколько деревень — останавливали графа шесть раз, тщательно проверяя бумагу с печатью и подписью, именуемую пропуском. Недобро посматривая на проезжавших навстречу обычных крестьян, которых никто не останавливал — Павел все больше мрачнел. А уж поведение крестьян — было за гранью. Самодовольные, перед ним не склонялись, даже оглядывали его выезд из трех загруженных до верху повозок с ленцой и скукой. Глянул бы кто из его крепостных так — вмиг на конюшню, паршивца!