Час урагана (СИ) - Амнуэль Павел (Песах) Рафаэлович - Страница 30

По левой щеке текла слеза, и тетя Женя вытерла ее пальцем. Наверно, плакал и мой правый глаз, но этого я не знал, не чувствовал, не видел.

«Что будет теперь с нами?»

Тетя Женя подумала, что я спрашиваю о ней, о себе и Лизе.

«Надо жить. Ты поправишься. Обязательно. Врачи говорят: хорошая динамика. Ты молодой… все будет хорошо».

«Нет, — подумал я, стараясь, чтобы мысленные слова звучали правильно и в нужной последовательности. — Я обо всех. Если Она поняла, чего хотел Николай Генрихович»…

«Ты знаешь, чего он хотел?»

«Ну… Остановить это».

«Остановить… что?»

Я задумался. Мысли появились опять, но думать мне было трудно — будто камни ворочать. Чего хотел Н.Г. от Нее, от этой старой… от этого… он хотел, чтобы Она что-то сделала для людей? Почему Она должна что-то для нас делать? И как? Ей нужно, чтобы человечество жило вечно? Нет, это означало бы Ее медленную смерть и угасание навсегда. Ей нужно было продолжить лечение. Стать здоровой. Такой, как в юности — три или четыре миллиарда лет назад. Чтобы над планетой опять была Она, разумная атмосфера. Метан, сера, аммиак, азот, углекислота… Что для Нее человечество? Гомеопатическая таблетка. Лекарство, которое растворится и исчезнет, сделав свое дело. Ей нужно, чтобы люди развивали промышленность, засоряли атмосферу, изменяли климат, вызывали глобальное потепление — для Нее, для Ее жизни.

Чего мог хотеть от Нее Николай Генрихович? Объяснить, что лучше Ей умереть, чтобы жили мы?

Даже если Она захочет пожертвовать ради нас собственной жизнью, что Она может сделать? Заставить нас закрыть электростанции, заставить людей перестать добывать и сжигать нефть? Что она может? Вызвать ураган, взорвать вулкан, устроить выброс газов? Нас уже ничто не остановит. Мы спасем Ее и погубим себя. Это не Она жертвует собой, это мы собой жертвуем, чтобы жила Она.

Может, этого хотел Н.Г.? Сказать Ей, что мы…

«Он хотел, чтобы начался диалог, — сказала тетя Женя. — Чтобы выжить вдвоем, нужно понять друг друга. А для этого надо говорить»…

«Вы думаете»…

«Что-то должно произойти. Не ураган, не вулкан, что-то другое. Она может. Мы же с тобой — и Коля — убедились, что Она может говорить с нами. Он дал Ей понять… И Она ответила».

«Она его убила».

Я не должен был так думать. При тете Жене — не должен был. Но я не контролировал свои мысли. Вслух я не сказал бы так. Но подумал.

«Она не убивала Колю. Он сам… После той травмы он не всегда понимал»…

Все-таки ей хотелось думать, что Н.Г. не стал бы, будучи в здравом уме…

Он был полностью в здравом уме. Он знал, что делал, и уверенно шел навстречу — чтобы быть понятым и чтобы быть понятым правильно. Он сделал то, что решил еще в Москве.

Я не должен был так думать, чтобы не услышала тетя Женя, и сумел перебить эту мысль другой: «Все будет хорошо».

«Да», — сказала тетя Женя, и я опять почувствовал, как по моей левой щеке катится слеза. Это была не моя слеза.

Я устал. Устал думать. Устал думать так, чтобы тете Жене хотелось еще сидеть рядом. Видимо, я задремал, потому что, открыв глаза, увидел, что на стуле сидит Лиза, гладит меня по правой, неподвижной, руке и что-то шепчет. Я видел, как она меня гладит, но не чувствовал. И знал, что все будет хорошо.

Я попытался улыбнуться Лизе, но, должно быть, гримаса получилась совсем не такой, как я хотел. Лиза наклонилась и спросила:

— Юрочка, тебе больно? Позвать доктора?

Мне не было больно. Я пытался вспомнить, на что было похоже наше упорное восхождение на несуществующую вершину под градом воображаемых камней. Кого напоминал мне Николай Генрихович, карабкаясь на скалы, существовавшие только в его и нашем воображении, но все равно смертельно опасные?

Я почти вспомнил, но…

Я хотел, чтобы Лиза положила свою ладонь поверх моей. Может, мы с ней тоже…

Она положила ладонь мне на лоб, ладонь была холодной, сухой, тяжелой, и мне захотелось ее скинуть. О чем думала Лиза в тот момент? О том, что ей еще долго придется со мной возиться? Об Игорьке? О тете Жене, втянувшей меня в…

Я не знал, о чем думала Лиза.

Значит, это только наше — мое и тети Женино. Мы там были. Лиза — нет.

А еще Старыгин. Когда мне позволит здоровье, я полечу в Петропавловск… а может, Старыгин приедет в Москву, и мы проведем эксперимент.

Может, это и был Ее дар? Нам с тетей Женей? Всем людям? Способность слышать и понимать друг друга? Может, я теперь и с Ней могу говорить так же свободно?

Почему я не подумал об этом раньше? Я закрыл глаза и попытался сосредоточиться. Должно быть, Лиза решила, что мне стало хуже, и позвала врача, я чувствовал неприятные прикосновения к своей левой руке, мне делали укол, и я понял, что сейчас усну, но уже на грани яви и сонной нереальности услышал голос, тот же, что слышал тогда, глубокий, тихий и тоскливый, как все беды мира: «Вместе… Все будет… Вдвоем всегда… Нужно»…

— Ты совсем перестал разговаривать с тетей Женей, — сказала Лиза осуждающе.

Тетя Женя приезжала к нам — проведать меня после выписки из больницы. Мне еще предстояла нелегкая реабилитация, фирма купила путевку в санаторий, и это очень советское слово «санаторий» приятно меня волновало, хотя никуда из дома уезжать не хотелось, а хотелось только сидеть перед телевизором, выключив звук, и слушать, и думать… а говорить об этом я мог только с тетей Женей и тоже мысленно, нам уже и не нужно было касаться друг друга.

— Это даже невежливо, — продолжала Лиза. — Тетя пришла тебя проведать, а ты за весь вечер слова с ней не сказал, мне пришлось за двоих…

— Не хотелось разговаривать, — сказал я, не пускаясь в объяснения.

— Она обидится, ты же знаешь свою тетю. Она и раньше была… а теперь, когда осталась одна… Костя, конечно, звонит каждый день, но разве это…

Не обидится. Тетя Женя никогда не обидится на меня.

«Мы с Ней, — сказала она сегодня, — много говорили о том, как все-таки уменьшить скорость потепления. Ей-то это не так важно — через сто лет начнется полное восстановление химического состава или через тысячу. Терпела свою болезнь миллиард лет, потерпит еще миллион… А для нас…»

«Да, я знаю, — сказал я. — Мы это тоже обсуждали. Миллион лет не нужен — достаточно пары сотен. Воткнут людям в организм всякие наноштучки, я в этом не разбираюсь, но все к тому идет, и сможем мы жить в любой атмосфере»…

«Такой выход Ее устроил бы, — согласилась тетя Женя. — Ты прав, все к тому идет. И вот я еще о чем подумала. Венера. Там атмосфера без кислорода, и, может быть»…

«Пятьсот градусов! Вы думаете, что»…

«Четыре миллиарда лет назад на Земле было еще горячее».

Об этом можно было поспорить, но я не стал.

— Не обидится тетя Женя, — сказал я, думая о своем. — Она понимает, что мне еще трудно говорить.

Мне не было трудно. Я уже свободно владел речью, да и правой рукой мог двигать почти без ограничений. Почти. Но я действительно мало разговаривал в последнее время — даже дома, даже с Лизой и с Игорьком. Не хотелось. Разговоры утомляли. Я стал другим? Наверно.

Я слышал, как тетя Женя, вернувшись домой, шептала, дожидаясь, пока вскипит чайник: «Я тут ем и пью, а Коля лежит в земле… Я ем и пью, а Коля»…

«Не надо, — сказал я. — Пожалуйста. Николай Генрихович не хотел бы»…

«Я тут, а он»… — тетя Женя не могла остановиться.

«Оставь ее, — услышал я глубокий и тихий голос. — Ей нужно побыть одной».

«Да, — сказал я. — Тебе это так понятно — быть одной».

Она не ответила. Она не всегда отвечала. Только когда считала нужным. Может — обиделась?

«Не обижайся, — сказал я. — Мне тоже сейчас хочется побыть одному»…

Я неожиданно вспомнил, где и когда читал о человеке, поднимавшемся по крутому склону на вершину вулкана. Вокруг летели камни, но он шел вперед и вверх, размахивая знаменем, спутники пытались его догнать, считая его сумасшедшим.

А у него просто была цель. И он к ней шел.