Кристальный пик - Гор Анастасия - Страница 86

— Ох, драгоценная госпожа! Вы только с дороги, а советники сразу за стол собрания вас усадили⁈ Только посмотрите на себя! И вы разгуливали по замку в таком виде… Немыслимо! Я сейчас же наберу горячую ванну.

Хускарлы отворили передо мной двери, и я увидела, что спальня ничуть не изменилась за время моего отсутствия. Порядок здесь явно тщательно соблюдали, ежедневно протирали от пыли тумбы и шкафы, а окна открывали, проветривая. Все лежало на своих местах ровно там же, где и до моего ухода: плащ с узором из кленовых листьев — на спинке кресла, книга с атласной закладкой — на каминной полке, подаренные Солом шахматы из моржовой и китовой кости — на столешнице. Пахло сладкой вишней, ваза с которой стояла у моей заправленной постели, и свежим вереском, чьи пучки, как всегда, лежали на алтаре Кроличьей Невесты, возведенном в западном углу. Там же догорало несколько толстых свечей, расставленных вокруг миниатюрной фигурки из молочного дерева с розовым кварцем вместо глаз. Казалось, глаза эти внимательно следят за женским силуэтом, двигающимся туда-сюда перед подоконником.

Меня приветствовала та же улыбка, какая встречала всегда на протяжении жизни. Только шрамы в уголках губ, стягивающие рот, делали ее немного кривой.

— Маттиола, — выдохнула я и упала на колени там же, где стояла, даже не переступив порога комнаты.

Мне потребовалось несколько секунд, чтобы поверить: то действительно она. В нашу последнюю встречу Матти лежала без памяти и сознания, и лицо ее кровоточило отовсюду разом, представляя собой сплошь открытую рану. Ллеу обещал, что позаботится о ней, и потому замок я покидала с почти спокойной душой, зная, что он непременно сдержит свое слово. Так оно и случилось: держась одной рукой за свежевыстиранные шторы, которые она развешивала, Маттиола стояла на ногах твердо, приветливая, сияющая и здоровая, какой и должна быть. Однако сейд есть сейд — даже он не мог вернуть ей того, что бессердечно отнял у нее Селен.

Не мог вернуть ее былую красоту.

Прекрасное лицо с миловидными чертами покрывали тонкие шрамы, будто неаккуратные стежки на платье. Некоторые перечеркивали ее брови и веки, а некоторые образовывали кресты, накладывались друг на друга и шли по диагонали. Все до последнего мелкие, не длиннее ноготка, но в таком количестве, что лица Матти было бы невозможно коснуться, не задев по крайней мере один из них. Лечебные мази из мирты и серебряной пыли сделали рубцы гладкими, почти сровняли их с персиковой кожей, но они все равно блестели в солнечном свете, как шелковые ленты, и лишали мимику былой подвижности, скукоживаясь. Это даже выглядело больно — и это было больно. Смотреть на Маттиолу и понимать, что я не смогла защитить ее.

— Матти, Матти… — Я уронила голову к полу, склонилась перед ней, не находя сил на то, чтобы смотреть ей в глаза. Маленькие каблуки башмаков застучали по полу, но я лишь сильнее угнулась вниз, когда она подошла и обхватила меня руками. — Мне так жаль! Матти, прошу, прости меня. Прости… меня… Прости меня. Прости меня. Прости меня!..

— Рубин, хватит! Довольно! Поднимись, молю тебя. Не хватало еще, чтобы кто-то увидел, как драгоценная госпожа в ногах у сенешаля ползает.

— Маттиола, прости… Прости! Селен сделал это с тобой из-за меня. Прости!

Я захлебнулась в слезах на миг раньше, чем договорила. Слова, скомканные, утонули в булькающем хрипе. Возможно, из-за этого Маттиола просто не услышала, что именно я сказала, потому что иначе она бы смотрела на меня с ненавистью, а не с той сестринской нежностью, которой на самом деле полнился ее взор. Ибо я более не заслуживала ни этой нежности, ни самой Матти, чья сломанная судьба была на моей совести.

— Рубин, — Матти позвала меня тем самым тоном, каким звала когда-то раньше, очень и очень давно, когда я кувырком падала со слишком высоких лестничных пролетов. Хочешь не хочешь, но слезы на щеках всегда высыхали от этого ее тона сами собой. — Рубин, успокойся. Посмотри на меня. Что ты видишь?

Солярис говорил, чтобы я не смела жалеть тех, кто не просил об этом. Чтобы не брала на себя больше, чем уже несу, и чтобы не считала себя центром мира. Сейчас, наконец-то осмелившись посмотреть на Матти в упор, я вдруг поняла, что именно он имел в виду.

Когда-то Матти была прекраснее всех женщин Столицы, которых мне доводилось видеть. Высокородные дамы не жаловали ее присутствия на пирах, поскольку в Медовом зале не находилось ни одного мужчины, не оглянувшегося бы ей вслед. Она всегда носила неброские закрытые платья, в которых ее грудь казалась меньше, чем на самом деле, и забирала густые лоснящиеся волосы фибулой или гребнем, словно стыдилась того, как добра к ней оказалась природа. Однако в этот раз Матти не скромничала: волосы ее, угольно-черные, свободно струились до самых лопаток, украшенные изумрудами, которые я всегда разрешала ей брать из моей шкатулки, как и любые другие украшения. В ложбинке под ее шеей лежал сапфировый медальон, и свет, преломленный его гранями, был таким же ослепительно синим, как и то платье с цепочками вместо рукавов и разрезом на подоле, которое Матти теперь носила. Она словно только-только прибыла верхом на драконе из самого Сердца, где избавилась и от толстых слоев одежд, и от страхов.

Да, когда-то Матти и впрямь была прекраснее всех женщин Столицы…

И оставалась самой прекрасной до сих пор.

— У меня было два месяца, чтобы обдумать случившееся, — сказала Матти и подогнула под себя ноги. Мы обе сидели на полу, не обращая внимание ни на холод, исходящий от него, ни на приличия. — Какое-то время я не могла понять, что чувствую. Вроде бы злилась. Или пыталась злиться. Горевала. Однако совсем не плакала. Не разбила ни одной посудины и не накричала ни на одного слугу… Это не та злость и не то горе, которые ты представляешь себе. Да, мне все еще тяжело смотреть на себя в зеркало по утрам, но вовсе не потому, что я скорблю о своей красоте, а потому, что не узнаю себя. Это другая Маттиола, и с ней мне только предстоит научиться жить. — Она выдержала паузу, от которой мне вконец поплохело, а затем вдруг сказала: — Но не ты создала ее, Рубин. Все, что я помню из того дня — красноволосого юношу и непомерную боль, от которой даже не получилось закричать. Когда же я очнулась, то первое, о чем подумала: «В порядке ли Руби? За ней ли приходил этот человек? Где она сейчас?» И даже когда я узнала, почему он сделал то, что сделал, я ни разу не допустила мысли, что именно ты несешь ответственность за это. Ведь ты бы никогда не пожелала мне зла, Рубин. Я точно знаю это. И продолжила бы так считать, даже если ты сама приставила к моему горлу меч.

Пока Матти говорила, я не дышала и уж тем более не смела перебивать ее. Она бродила взглядом по своим пальцам, тоже покрытым шрамами, но на сей раз от бесконечного прядения и шитья; от тех дней, что заботилась обо мне, вязала нам игрушки и платьица для кукол, вынимала занозы из моих ног и цепляла их сама, когда падала с деревьев, куда я заставляла ее забираться на спор. «Матти привыкла к шрамам», — подумалось мне. В жилах Маттиолы не текло ни капли высокородной крови, а в ее семье не было никого зажиточнее обычного купца. Всего лишь дочь вёльвы, пусть и королевской, и хускарла из прибрежной деревеньки. Приставленная ко мне служанкой до конца наших дней, вряд ли она хоть когда-то уповала на то, что жизнь ее будет сладкой и беспечной. Матти с детства была готова ко всему на свете.

Она вовсе не слабая. Она гораздо сильнее меня.

— Я люблю тебя, сестренка, — сказала Маттиола, улыбнувшись уголками губ, перечеркнутыми очередным шрамом. Ресницы ее дрожали, отбрасывая тени на шершавые щеки. — Быть может, и меня кто-нибудь однажды полюбит… Даже вот такой… Но, если нет, это не страшно. Главное, чтобы ты, Гектор и Ллеу любили.

— Ох, Матти!

Я пододвинулась к ней и протянула руки. Вопреки моим опасениям Матти не отстранилась, а подалась навстречу, позволяя обнять себя. Неизвестно, сколько мы сидели так, просто держась друг за друга. Затем ее голова легла мне на плечо, и я почувствовала, как ткань потрепанного платья тяжелеет, пропитываясь слезами. От Матти пахло розовым маслом и заварным кремом, который она иногда помогала готовить на кухне (единственное блюдо, которое у нее получалось), а от меня все еще пахло пустыней, диким простором и… грязью.