Вопреки всему (сборник) - Поволяев Валерий Дмитриевич - Страница 4

Влага до земли, насквозь пропитывала снег, вода обязательно возникала на дне окопов, забиралась в закрытые углы, превращала глину в вязкую грязь, способную залезть даже под кожух пулемета… Ну, а в сапоги проникала всегда. Справиться с влагой не мог никто.

Куликов выглянул из окопа — туман, похоже, сделался еще сильнее, набилось его между деревьями уже столько, что скоро, кажется, эту студенистую противную массу придется отскребать от стволов лопатами, и вообще, она способна примерзать к коре и сама становиться древесной плотью.

Свой "музыкальный инструмент" — пулемет "максим" — Куликов изучил в Гороховецких лагерях до мелочей, он стал для него родным, от общения с пулеметом боец получал удовольствие… Хотелось бы знать, какое удовольствие получают от общения с "максимом" фрицы, но "музыкант", однажды спросив себя об этом, больше к данному вопросу не возвращался… Даже думать о нем не хотел.

Хотя ежу понятно было: чем больше фрицев попадет под "музыкальную" струю, тем будет лучше. Для всех, кого Куликов знает, будет лучше, где бы народ этот ни находился — состоял при вилах и лопате в башевском колхозе или колол дрова на кухне Гороховецких лагерей… Либо там же катался по тщательно прибранной учебной территории на популярном гимнастическом снаряде — деревянном коне, обшитом кожей.

При воспоминании об учебном лагере лицо у Куликова распустилось, сделалось мягким, глаза заблестели — хорошо когда-то было на гороховецких просторах, и еще более преображались глаза и лицо пулеметчика, когда он думал о деревне Башево, льняной вотчине, полной голосистых синеоких девчат. При виде землячек своих Куликов всегда бледнел, даже коленки начинали трястись, во рту становилось то ли сладко, то ли слезно, не понять… А вообще-то делалось страшно, и он хорошо понимал и состояние свое и самого себя.

Туман тем временем зашевелился нервно, заерзало там что-то, задрожало, Куликов немедленно переместился к пулемету — мало ли что может вылезти из бесовский плоти… Поправил влажную ленту, вползающую в отверстие патроноприемника.

Неожиданно из неряшливых клубов тумана, как из некого хранилища, выкатился новенький немецкий ранец с обрезанными плечными ремнями. Понятно стало — добытчик Коля Блинов возвращался с "кухни". Молодец второй номер, надо полагать, с ним будет сытой вся рота, не только пулеметный расчет.

Следом за первым ранцем на бруствер шлепнулся второй, он был тяжелее первого, чуть не развалил бруствер.

— Тише ты! — крикнул в шевелящийся туман Куликов. — Разломаешь инженерное сооружение — отвечать перед трибуналом придется.

— Не боись, ВеПе, — просипел из тумана голос, отдаленно похожий на голос Блинова, — авось уцелеет окоп!

Второй рюкзак был измазан кровью, надо полагать — вражеской. Через несколько секунд из тумана вывалился и сам Блинов, испачканный грязью и пороховой копотью, с перекошенным на животе ремнем — наверное, обследовал подбитый танк. Пахло от Блинова горелым, очень дурно пахло… Куликов не сдержался, поморщился — а ведь точно второй номер лазил в подорвавшийся на мине танк, больше лихую вонь эту подхватить было негде.

Перевалившись через бруствер, Блинов сполз в окоп головой вниз, отдышался с надсаженным хрипом.

— Там, в тумане, — немцы, — наконец сумел произнести он, слова соскреб с языка с трудом. — Живые!

— Об этом надо немедленно доложить ротному, — сказал Куликов, — чтобы охранение выставил…

— Доложи, ВеПе, а! У меня сил никаких нету. Ни капли просто… Полез в танк, смотрю — недалеко фрицы копошатся, у меня внутри все так и сжалось. Хорошо, что это взял у командира танка, — Блинов оттопырил борт телогрейки, показал первому номеру рукоять пистолета.

"Парабеллум, — определил Куликов, — толковая машинка… Вовремя Колька ею обзавелся. Похоже, мы завязнем в этих окопах, легкий ствол тут никогда не помешает".

— Давай к пулемету, — сказал он Блинову, — а я к старлею смотаюсь, сообщу ему о немцах.

Старший лейтенант Бекетов был командиром их нынешней роты, собранной поначалу из остатков трех рот и получившейся вроде бы укомплектованной, но после недели наступательных боев поредевшей на две трети. Был Бекетов толковым заводским инженером, хорошо работал, получал премии и не думал о войне, но война пришла в его дом и призвала в пехотные части.

Мужиком он был справедливым, доброжелательным, отличался этим от целого ряда строевых командиров, кроме каптерки в казарме и места на утоптанном плацу ничего не знающих, но зато умеющих громко подавать команды и даже гавкать на общих построениях и заменять собою горластый радиорепродуктор. Если надо — они легко могли послать какого-нибудь бедолагу на десятикилометровую дистанцию при полной выкладке, с тройкой кирпичей в рюкзаке, могли дать и в зубы. Бекетов таким не был.

Он сидел в командирском окопе на перевернутом вверх дном дырявом ведре, изучал карту-многоверстовку, старался поставить себя на место немцев и понять, как они будут действовать дальше.

Куликов доложился, как положено, по форме, сказал, что фрицы обживают туман, могут напасть на позиции роты — судя по всему, есть у них такое намерение.

— Я знаю, — со вздохом проговорил ротный, — то, что можно и нужно сделать, я уже сделал, выставил три группы боевого охранения перед нашими окопами… Больше не могу. На большее у меня нет ни людей, ни боеприпасов. — Голос у ротного сделался хриплым и печальным — он ходил под тем же топором, что и Куликов с Блиновым, делил не только кулеш, который старшина с напарником приносил с батальонной кухни, но и землю, куда ему придется лечь вместе со своими солдатами. — Спасибо за сообщение… Следите внимательно за всем, засекайте все звуки, контролируйте этот чертов туман… Вдруг там объявится какая-нибудь эсэсовская группа? Не пропустите!

— Постараемся не пропустить, товарищ старший лейтенант, — Куликов вытянулся, приложил пальцы к своей шапке. — А там… В общем, сами понимаете, товарищ командир.

Видать, немцы решили сделать передышку, физиономии эсэсовские в тумане не организовались, но передышки фрицы устраивают не для того, чтобы попить кофию, совсем для другого — перетасовывают огневые средства и людей, словно карты в какой-нибудь затяжной игре, в "рамсе" или "секе", так что физиономии, конечно, возникнут, но совсем в другом месте, может быть, даже совсем невероятном, непредсказуемом — среди веток деревьев или в водоотводной канаве за проселочной дорогой, уныло тянувшейся вдоль окопов их стрелковой роты.

Коля Блинов в поте лица потрудился над немецкими ранцами, тщательно обмел и обтер их еловыми лапами, нашел немного чистого, хотя и жесткого снега — выудил его из глубины просевшего сугроба, брезгливо морщась, счистил багровые немецкие сопли, потом снова обтер, так что ранцы сделались ухоженными, даже нарядными.

Один ранец Блинов перекинул своему шефу:

— Держи!

Счастливы фрицы, коли у них такое питание, ни в еде, ни в кофие начальство их не обижает, разнообразие такое, что брови у Куликова подпрыгнули до самого затылка — чего только в этом ранце не было, даже свежий французский багет, упакованный в хрустящую бумагу, плотно втиснутый в ранец сверху, оттого помятый, а затем насквозь просеченный пулей.

Сам след, оставшийся от пули, Куликов из багета вырезал, словно бы боялся чем-то заразиться: не дай Бог, в багет попали капли фрицевской крови, тогда вонь на весь ранец может образоваться, — белые мягкие крошки отшвырнул в сторону; ночью, когда будет тихо, какие-нибудь лесные зверушки уволокут их к себе домой, в нору или в дупло, подкрепятся там… Полез в ранец дальше.

Нашел сыр, две разных коробочки, помеченные яркими, поблескивающими от лака надписями. На одной коробке, треугольной, было написано "Чеддер свисс", словно бы сыр этот изготовлен по технологии свиста: сунул два пальца в рот и свистнул посильнее — в результате получился сыр. Только вкусный ли он?