Волна вероятности - Фрай Макс - Страница 27

Куница Артемий набегался и дрыхнет за пазухой у Артура, которого с первого дня знакомства решительно и безоговорочно боготворит. Кот Раусфомштранд тоже спит, причем впервые за всю историю «Крепости» – на коленях безымянного (он до сих пор не представился) гостя, которого Дана и все остальные называют Поэтом за мечтательный взор. Прежде Поэт заходил сюда ненадолго, максимум на полчаса – посидеть в синем кресле в дальнем углу, которое к его приходу всегда оказывается свободно, даже если в баре аншлаг, выпить неизменный джин-тоник, выкурить парочку сигарет и перед уходом сунуть десятку в жестянку, стоящую на окне. Но сегодня Поэт никуда не торопится, спасибо Раусфомштранду, ни у кого во всем мире рука не поднимется потревожить такого кота. Артур приносит Поэту кружку с горячим глинтвейном и говорит так тихо, что никто, кроме Даны, не слышит (просто Дана слышит его всегда):

– Вы только деньги сегодня не оставляйте, пожалуйста. Давайте договоримся, что этой ночью вы просто в гостях у друзей.

– Ладно, как скажете, – отвечает поэт. И, помолчав, добавляет: – Толку-то вам от тех денег. Я почти уверен, что всегда попадаю сюда во сне.

– Такое вполне возможно, – невозмутимо кивает Артур. – Хотя лично мне кажется, мы существуем вполне объективно. По крайней мере, не исчезаем, когда вас тут нет.

«Ну, кстати, деньги-то он всегда оставлял нормальные, – думает Дана. – В магазинах их принимают. Я специально несколько раз проверяла, потому что мужик реально похож на чей-нибудь сон».

Артур смеется, он часто знает, о чем думает Дана. Не догадывается, не сочиняет, но и не слышит ее мысли, как сказанные вслух слова, а просто знает, как будто у них одна на двоих голова. Впрочем, Поэт почему-то тоже смеется. Возможно, сегодня ему приснилось, будто он телепат.

– Между прочим, я в юности чуть не стал солипсистом, – говорит старик Три Шакала, который почти задремал в своем кресле, но встрепенулся, услышав про сны. – Когда впервые узнал, что существует такая концепция. Семнадцать лет, первый курс. Естественно, я был потрясен самой постановкой вопроса! А еще больше – тем, что опровергнуть эту идею технически невозможно. Никакие доказательства и аргументы не имеют значения, если считать, что их породило мое же сознание, чтобы не скучать в тишине.

– А почему «чуть не стал»? – удивляется Дана. – Кому удалось тебя переубедить?

– Никому, – улыбается Три Шакала. – Я сам так решил. Подумал, что солипсизм – это свинство по отношению к Богу. Попытка присвоить чужую работу, прилепить свою подпись под Его статьей. В жизни плагиатором не был. Нет уж, пусть лучше и дальше считается, что это Он меня породил!

– То есть вас во вселенной как минимум двое, – смеется Дана.

– Плюс ты, – серьезно говорит Три Шакала. – Плюс Артур, плюс вся остальная компания…

– Особенно куница и кот, – вставляет Артур.

– Вот именно. Я давно на свете живу и свои возможности знаю. Хрен бы мое сознание сумело такие образы самостоятельно сформировать!

Труп, для которого подобные беседы обычно мучительны – поди разбери на слух все слова и вспомни, что они означают, пока одно предложение расшифруешь, разговор ускачет неизвестно куда, – сейчас слушает их краем уха, потому что задумался о своем, но почему-то все понимает. То ли действительно стал телепатом, как они зимой договорились с Наирой, то ли просто в изучении языка (двух сразу!) наконец-то случился качественный скачок. То ли все вместе, черт его знает. Но факт, что он понимает. И говорит:

– Да, похоже на сон. Но точно не мой. Я не умею такое присниться… приснить. Это спит кто-то большой, очень сложный. Не я, не ты и не ты, – Труп поочередно кивает Поэту и старику Три Шакала. – Не мы! А что-то такое огромное, в которое мы помещаемся. Мы есть, пока оно спит… Нет, все равно не так. Мы всегда есть. Но потому, что однажды приснились тому огромному. Я не знаю, как правильно. По-немецки тоже не могу объяснить.

– Это нормально, – кивает Дана. – Кто способен рассуждать о подобных вещах красиво, четко и ясно, обычно даже близко не представляет, о чем говорит. К бессвязному бормотанию у меня как-то больше доверия: пребывая внутри невозможного, поди хоть что-то внятно скажи.

– Классическая проблема всех богословских дискуссий, – улыбается Три Шакала. – Кто не знает, тот хорошо формулирует, кто знает, орет и мычит.

– Жизнь, – вдруг говорит Наира, весь вечер тихо просидевшая с телефоном в дальнем углу, – стала похожа на бесконечный подъем по лестнице к, предположим, горному храму. На тот этап, когда уже так давно поднимаешься, что больше не понимаешь, сколько еще осталось, почти не помнишь, как путь начинался, так устала, что уже все равно, закончится ли хоть когда-то подъем, или так теперь будет вечно, совсем не уверена, что в конце лестницы действительно храм, но особо об этом не думаешь, а просто идешь.

– Настолько тебе тяжело? – так тихо, что почти беззвучно спрашивает Дана.

– Да не то чтобы мне. У меня-то как раз все нормально. Не хватает живых концертов; впрочем, я не уверена, что мне все еще хочется петь для людей. Эта чертова бесконечная лестница – она, понимаешь, как бы разлита в воздухе. И подъем ощущается. И воздуха постоянно чуть-чуть не хватает, как глубоко ни вдыхай.

– Понимаю, – кивает Дана. – Меня так пару раз накрывало зимой.

Артур укоризненно качает головой. Подразумевая: вот и зря тебя «накрывало». Не надо так, дорогая. Забей ты на них. Человеческий мир отдельно, а мы отдельно. Потому что мы – это мы. (Это проще сказать, чем сделать, поди целиком отделись от мира, в котором живешь, но Артур есть Артур, ему все моря по колено после того, как умер и нахально воскрес.)

– К счастью, – улыбается им Наира, – по пути можно заворачивать в «Крепость». Она – за любым поворотом, за каждым углом. Приходишь сюда и переводишь дыхание. Хотя лестница не закончилась. Не знаю, что там на вершине. Да и есть ли вершина…

– …Но храм-то у нас явно здесь, – подхватывает Борджиа, Йонас Каралис, известный в городе ювелир. И признается: – Я бы еще осенью крышей поехал, если бы сюда не ходил.

– Потому что здесь не обычная жизнь, а волшебный сон, – встревает Труп. Он как раз вспомнил трудное литовское слово «stebuklingas» и рад возможности его применить.

– Ну все! – веселится Дана. – Допились до храма и волшебного сна! Вот кто бы мне сказал, что выйдет из наших посиделок по субботам и средам. Пятрас, конечно, гений, что мастерскую мне завещал.

Артур подходит к ней, обнимает (осторожно, чтобы не разбудить куницу Артемия) и говорит:

– Да ладно тебе. Ничего сверхъестественного не случилось. Просто мы сделали, что смогли. И у нас получился всего-навсего самый лучший бар в мире. И, возможно, его окрестностях. Судя по некоторым отзывам, даже в них!

Дверь открывается, в «Крепость» заходит Юрате в белой спортивной куртке и явно пижамных фланелевых полосатых штанах. Все присутствующие смотрят на нее, открыв рты. Потому что, во-первых, пять утра – это даже для нее поздновато. А во-вторых, пижама! Ну, то есть штаны.

«Легка на помине, – весело думает Дана. – В смысле, подходящая кандидатура. Если бы мы действительно были сном, то понятно же, чьим».

А Труп говорит то же самое вслух, на радостях путаясь в окончаниях и приставках:

– Вот ты сможешь! То есть, смогла бы. Нас всех при… заспать, нет, наснить!

Общий одобрительный вздох подтверждает его заявление. Как печать – документ.

– Ну уж нет, – смеется Юрате. – Ты все перепутал. Это не вы мне приснились. Скорее уж я – ваш предутренний сон. Очень приятный, потому что про гамбургеры…

– Про что?! – переспрашивает нестройный хор.

– Про гамбургеры, – повторяет Юрате. – Про целую гору гамбургеров. К сожалению, уже не горячих. Но довольно теплых еще.

– Я опять перестал понимать, – огорчается Труп.

(Он все понял, просто сам себе не поверил. Какие могут быть гамбургеры в пять утра.)