Глубокий рейд - Конофальский Борис - Страница 10

– Милевич, ты чего? – Аким присаживается на колено рядом.

– Задело меня, – отвечает радист. Правую руку он прижимает к груди, а левой поднимает винтовку, вернее обломки на ремне, которые недавно были оружием.

– Почему не сообщил о ранении? –спрашивает урядник, а сам берёт правую руку радиста и рассматривает её, видит разбитый привод «плеча», свисающую из локтевого шарнира проводку.

– Устава не знаешь, что ли?

– Да я не ранен, – отвечает Милевич. – Рука болит, но крови нет. Снайпер подловил меня, малость не рассчитал.

– И как я буду теперь без радиста? Второй радист с Клюевым был, – Аким знает, что сам в этом виноват… Нельзя, нельзя последнего радиста тащить на «передок» во время боя.

Надеялся, что ерунда… «Крабы», всё обойдётся… Но Милевич говорит ему, словно пытается успокоить или оправдаться:

– Так вы не беспокойтесь, господин урядник, я проверил, рация цела. А я уж как-нибудь…

– Как-нибудь, – повторяет Аким и слышит, как за ними, где-то уже возле блиндажа, разрывается мина.

Саблин опять задирает камеры в небо. В принципе, он не сомневался, что китайцы снова запустят коптер, а сам говорит:

– Снайпера, на четвёртом участке снайпер житья не даёт, нужно его подуспокоить.

Снайпер и его второй номер ответили, что идут. А урядник, всё ещё разглядывая небо, сказал уже радисту:

– Милевич… Ты от меня теперь ни на шаг.

[1] Горжет – подвижная часть брони, опирающаяся на кирасу и частично на шлем.

Нужно было всё-таки выяснить, что там с Клюевым, и он вызывает Самохина.

– Андрей, что с шестым узлом?

Он специально не говорит: «что там с Клюевым?», как будто если спрашивать просто про блиндаж, то вероятность того, что Клюев и его казаки целы, будет выше. Всё это обычные боевые предрассудки, давно въевшиеся в воюющих людей. Нельзя произносить слово «последний», если речь идёт о человеке… Нельзя спрашивать о человеке, который на задании, жив ли он; если не спрашивать, то он обязательно будет жив. А если спросить… Нет… Нет, про такое спрашивать нельзя. Есть ещё куча всяких маленьких словесных табу. Хотя всё это ерунда…

Знает Аким: сколько не придумай ритуалов в надежде обмануть смерть, её не обманешь, но всё равно он соблюдает эти старые правила.

– Блиндаж уничтожен. Завален. Клюев, гранатомётчики, оба, и медик Ромейко в блиндаже, остальные со мной, – докладывает Самохин. И не дожидаясь от командира следующего вопроса, продолжает: – Песок мы сгребли уже, а тут… Бетон в крошево. Перекрытия разломило… Работаем.

– Долго вы… – выражает неудовольствие урядник.

– Так по нам мины летели и летели, только сейчас полегче стало. Выворачиваем куски потихоньку, – оправдывается приказной.

Он не говорит, слышно ли ему что-то с той стороны из-под обломков, но Саблин, да и все казаки взвода, по одному лишь его тону всё понимают. Тон у Самохина нерадостный.

– Иду к тебе, – говорит Аким, он хочет сам всё видеть. Нехорошее чувство, не покидавшее всю сегодняшнюю ночь, стало вдруг острее. Ощутимее.

Пока что всё обходилось для него не так уж и плохо. В его взводе до сегодняшнего дня даже раненых не было. А сегодня… Да, били его крепко, по науке, но людей он ещё не терял, и вот эти слова Самохина: «бетон в крошево»… В общем, он должен был видеть всё своими глазами. И уже двинулся по траншее к пятому узлу, как снова на весь эфир заголосил Сапожников:

– Кажись, пехота пошла!

Саблин остановился, и Милевич, идущий за ним, едва на него не налетел.

– Кажись? – спрашивает Аким. – Матвей, так пошли они или нет?

– Пошли, пошли, – почти радостно сообщает казак. – А ещё новую волну «крабов» пустили.

Не успел он закончить, как прямо туда, где должен был быть Саблин, за угол траншеи, прилетает мина. Влетает и рвётся. Всё вокруг чернеет. Аким протирает камеры.

«Слава Богу, да и Сапожникову», – думает урядник и сразу говорит в общий эфир:

– Казаки, дрон… Снова все поднимаем камеры, опять висит над нами эта зараза, не собьём – китайцы минами нас изведут. Ищем дрон, – и продолжает: – Самохин… Андрей… Ты давай там побыстрее.

– Есть побыстрее, – обещает приказной невесело.

Теперь нет смысла идти к Самохину, теперь самая горячая точка вверенного ему участка – это четвёртый узел. Саблин разворачивается, протискивается через Милевича в траншее и спешит к четвёртому блиндажу. Он сам хочет видеть пехоту противника. И уже прикидывает новое сообщение в «сотню». Тем не менее не забывает про остальное:

– Величко, ты моего зама откопал? Где он есть?

– Откопал, – отвечает Величко, – у него шлем там в блиндаже остался засыпан, он пошёл за запасным.

«Где он возьмёт запасной? Наш блиндаж тоже завален». У них на КП были и шлем запасной, и кое-какие узлы для быстрого ремонта, и нужное оборудование, и оружие новое. Сашка, наверное, пойдёт туда и найдёт только завал из бетона и песка.

Но Саблин недооценивал своего зама.

– Я уже всё нашёл, у раненых забрал шлем, – сообщает Каштенков в общий эфир. – Уже иду к тебе на четвёртый.

– Давай, – Аким рад слышать голос своего товарища. Он жив, здоров – это главное. Может, Саня и не самый умный из его знакомых казаков, но уж точно один из самых стойких. У них много за плечами всякого нелёгкого, того, что они прошли вместе.

Пока добрался до передовой траншеи, не упало ни одной мины, видно, НОАКовцы берегут этот дрон, близко к позиции его не подводят, а издали, через пыль, им мало что видно. Впрочем, они просто могут ждать, когда их пехота подойдёт поближе, и тогда высыпать на позицию казаков целую кучу этой гадости.

В одном из проходов он замечает двух казаков, по длинной винтовке узнает их. Это снайпер Рогожкин и его второй номер Рыжков. Они сидят на дне траншеи, их забрала открыты, казаки курят. Он ни слова им не говорит. Ни про перекуры во время боя, ни про открытые забрала, которые в бою, по уставу, открывать нельзя.

Когда начнётся настоящий бой, они станут главной силой, что будет удерживать наступающих на расстоянии от траншеи. И, естественно, в них полетит всё, и миномётные мины, и гранаты, и пулемёт противника их будет накрывать, и снайперы китайцев. Им придётся всё время менять позиции… После каждого выстрела… Рассвет для них лёгким не будет.

Он проходит дальше и, даже не разобрав, что за казак сидит под бруствером, встаёт рядом и смотрит перед собой, фокусируя камеры.

Тысяча сто… Тысяча шестьдесят… Тысяча двадцать метров… Он насчитывает девять фигур… Конечно, их больше, только дальше торчать над бруствером нельзя, и он спускается вниз.

– Милевич!

– Я тут, господин урядник…

– «Сотню» набирай…

– Набрана, как раз сообщение из «сотни» пришло, – отвечает радист, заглядывая в планшет.

– Что там?

– Пишут, что высылают эвакуационный транспорт для раненых.

– А про подкрепление?

– Пишут, что резерв пока формируется. Приказывают держаться.

– Держаться? Пиши: участок атакован пехотой… – он злится и на секунду задумывается: «нет, не будут китайцы атаковать одним взводом так хорошо укреплённые позиции»; и продолжает диктовать: – …в количестве двух взводов при поддержке миномётов, у меня значительные потери, в строю осталось менее пятнадцати казаков. Тридцать первый.

Он подтверждает сообщение и отправляет его. И снова поднимается к брустверу, снова вглядывается в приближающегося врага. Девятьсот шестьдесят… Девятьсот пятьдесят… Девятьсот десять… Теперь он насчитал только в первой волне семнадцать человек.

«Точно, два взвода! Не меньше».

И тут же в бруствер бьют две пули. Пулемёт. Не то чтобы близко, но всё равно неприятно. Пулемётная пуля даже с тысячи метров не оставит шанса на выживание, если правильно попадёт в шлем.

Он присаживается и слышит:

– Аким, ты тут?

Это Каштенков. Он показывается в ходе сообщения.

– Тут… – отвечает Саблин. Он рад, что его заместитель наконец нашёл его. И конечно же, рад, что Сашка, который его последнее время изрядно раздражал, вообще жив.