Я умру завтра (СИ) - "allig_eri" - Страница 29

Милена не успела прожить сотню лет и не являлась той, кто до боли в глазах изучал хитрости переплетения слов, но читать женщина любила, а также была образованной и обладала живым, острым умом. Она справедливо считала, что кое-что знает и о логике, и о здравом смысле, потому была уверена в своём понимании скрытого подтекста озвученных Поитуром слов: Юалд заявлял, что Таскол поддерживает свою власть жестокостью. Столица — зло Империи.

«Неужели это намёки на прошедшие чистки? Конечно, мне пришлось спустить Тайную полицию с поводка, с лихвой выдав им временных полномочий, которых хватало даже для ареста и допросов аристократии, но иначе было никак. Нельзя было допускать повторных „Похорон гербов“. Кроме того, Дэсарандес поступил бы так же…» — эти мысли судорожно крутились в голове императрицы.

Очевидно, что писатель решил сыграть в какую-то игру, иначе не осмелился бы озвучить такую дерзость. И всё-таки последовавшая за этими словами сюжетная составляющая, яркие образы, возвышенные герои, эффектные и изящные переплетения их судеб быстро увлекли Милену, отчего она решила закрыть глаза на этот укол. Пожалуй, подобное являлось лишь лёгким укусом домашнего любимца. Какой великий поэт не укорял своего покровителя?

Тем не менее подобные нападки встревожили женщину. Если даже собственный фаворит осмеливается бросать такое чуть ли не ей в лицо, то что говорить об остальных?

«И это в моменты, когда никто даже не усомнится в могуществе династии Мираделей!» — осознала она.

Одно дело — быть императрицей огромного государства, а другое — женой Дэсарандеса. В его отсутствие, несмотря на наличие множества более старших родственников, вся полнота власти падала на неё. И падала с такой высоты, с такой силой, что не могла не переломать все кости и не отбить все внутренности.

Даже в моменты, когда Милена озвучивала чёткий приказ, у неё создавалось ощущение, что за него приходилось биться словно льву, доказывая собственную правоту перед советниками, верховным жрецом, министрами и прочими лицами, будто желающими «научить её, как правильно управлять Империей».

В отсутствие Дэсарандеса Ороз-Хор превращался в настоящее скопище притворно кланяющихся, льстиво улыбающихся велеречивых змей. Придворные, столичная знать, аристократы из провинций, высшие чиновники, послы других государств… Даже стража и слуги. Милену мутило от их вида, когда эти люди едва ли не падали на колени, с обожанием и благоговением рассматривая императора, но стоило лишь ему покинуть дворец, уйдя на войну, как тут же начинали строить козни и интриги за её спиной.

— Ходят слухи, — нашёптывали Милене, — что граф Алонсий Мофос из Ипсена усомнился в правильности реформ налогообложения для горношахтной добычи руды. Его дерзкие высказывания могут создать весьма большое количество проблем. Быть может, если вызвать графа в столицу и допросить…

И так каждый день. Императрица сжимала зубы, сталкиваясь с нескончаемым потоком острых, как лезвия, слов и языков.

Впрочем, со временем она научилась игнорировать подобное и даже находить это забавным. Как минимум потому, что если бы хотя бы десятая часть всего, что ей доносили, была правдой, Империя находилась бы на грани мятежа.

«Но не означает ли это, — думала Милена, — что если мы и правда окажемся на грани мятежа, то я не сумею понять этого до последнего?» — Эта мысль пугала её, заставляла всё больше погружаться в паранойю и выдавать порой неадекватно жёсткие распоряжения по отношению к незначительным, на первый взгляд, вещам.

Она знала слишком много примеров, когда аналогичные ситуации приводили к краху огромных королевств. И то, что произошло сейчас, дерзкие слова Герена… Подобное заставляло задуматься, означает ли это, что даже народ начинает роптать? Или это всего лишь случайность?

Впрочем, позднее императрица и вовсе посчитала оскорбление поэта достаточно грубым, тяжеловесным и неуклюжим. Попросту бездарным и не стоящим её внимания.

«Изящества в нём не более, чем в укороченных платьях с разрезами у шлюх Розового переулка, — мысленно посмеивалась Милена. — Окажись Юалд талантливее, например как Кауец с его „Веком позора“, то нападки оказались бы куда более тонкими, завуалированными, не бросающимися в глаза, мимолётными и чуткими, как послеобеденная дрёма. Такое уже нельзя было бы уверенно объявить крамолой, вынужденно сомневаясь и гадая, скрывается ли под двойным дном ещё одно? „Ода переливов“ могла стать именно подобным произведением. Колким, как шипы на розах. Словно терновый куст, царапающий тех, кто осмелился протянуть к нему руку, но при этом оставаясь недосягаемым для остальных».

Однако Милена не могла просто взять и выбросить случившееся из головы. Женщину одолевали мысли и размышления. Невольно Герен смог пробить броню её спокойствия, заставляя думать об одной и той же строке: «Таскол, стальной кулак в нашей душе. Сердце, яростно бьющее… Таскол… Таскол…»

И если по первости она, как и остальные слушатели, посчитала обозначение столицы Империи буквальным, ведь это соответствовало всему уже сказанному, то позднее, постоянно о нём думая, стала склоняться к иному. Это метафора. Сопоставление шло глубже, как это всегда бывает у поэтов с их тёмными словесами. Таскол — это не сердце, не душа, а место, где расположено сердце. Тут тоже был зашифрован свой смысл.

«Таскол — это я», — однажды с пугающей уверенностью поняла Милена.

Теперь, когда Дэсарандес находится на войне, захватывая разобщенные вольные города бывшего королевства Нанва, одновременно создавая угрозу и будущий плацдарм для атаки на Сайнадское царство, именно она — стальной кулак в душе своего народа. Она — сердце, которое бьёт их. Юалд — пёс, кусающий за руку, — назвал её злом в Империи. Тираном.

«Ты…» — вот как на самом деле начиналась «Ода переливов».

«Ты — кулак, который бьёт нас».

Лазарет… за две недели, прошедшие с начала учёбы, я стал весьма частым гостем этого местечка. Больничное крыло состояло из нескольких отдельных комнат, и первым располагался небольшой кабинет с широкими окнами, предназначенный для посетителей, который встретил меня уже привычным полумраком и чувством безнадёжности, которое почему-то царило здесь больше, чем во всей остальной Третьей магической. Сегодня, в дополнение ко всему, обстановке на руку играла дождливая погода и тёмные тучи, отчего складывалось ощущение попадания в склеп, а не в место, где тебе могут оказать помощь.

Единственное, что выбивалось из атмосферы бесконечного уныния, — громкие болезненные стоны, крики, кого-то тошнило, какие-то непонятные завывания и прочий уже привычный моему уху шум. Да уж, словно попал на поле боя…

Старик Фолк, как всегда сидящий на стуле и при свете лампы читающий книгу, покосился на меня и усмехнулся, ни слова не говоря. Интересно, как его самого не раздражает эта обстановка? Неужели нельзя как-то зачаровать дверь, чтобы не пропускала лишних звуков? Или хотя бы обшить её каким-нибудь материалом? Впрочем… наверняка ему всё это давно привычно.

Хромая, подошёл к нему ближе. Рёбра ныли, кровь из носа стекала на воротник порванной рубашки, левый глаз почти ничего не видел, а язык периодически ощущал пустые провалы на месте выбитых зубов. Приходилось всё время сглатывать кровь, отчего уже начинало тошнить.

— Кхи-инхи-иса зд-кха-кха… здесь? — не утруждая себя приветствием, с ходу поинтересовался я, едва выговаривая слова разбитыми, порванными губами. Благо, что Фолку было плевать на политесы. Может, из-за возраста, а может — из-за долгого опыта врачебной практики.

— Угу, — коротко ответил он, сразу же возвращаясь к книге.

Простояв пару секунд, осознал, что большего я не услышу. С другой стороны, а разве мне от него ещё что-то нужно?

Подавив желание «случайно» кашлянуть кровью ему в лицо, развернулся и короткими дёргаными шагами подошёл ко второй двери, заходя в основное помещение лазарета, где стояли длинные ряды коек. Почти пятьдесят штук! Я не поленился и посчитал их однажды, когда попал сюда в третий или четвёртый раз. Сугубо от скуки, само собой.