Баллада о неудачниках (СИ) - Стешенко Юлия - Страница 12

Кажется, насчет финансовых возможностей чернокнижников я здорово ошибался. Зато теперь я точно знаю, почему люди заключают сделку с дьяволом. Если бы мне кто-то лет десять назад сказал, что за проданную душу полагается сахар, я бы колебался минуты две — решал, просить один мешок или все-таки парочку.

Кстати, а из чего отвар вообще? Ладно, неважно. С сахаром я и сушеные жабьи глаза слопаю.

Печенье было в форме звездочек и полумесяцев.

Вкусное.

С орешками.

Я дожевал, запил подостывшим отваром, смахнул с физиономии налипшие крошки. Хватит, пожалуй, жрать, пока задница к лавке не приклеилась. Я сюда не за этим пришел.

Я с сожалением отодвинул тарелку с печеньем.

— Еще раз прошу прощения за ранний визит, но у меня приказ.

— Да, помню. Докладывай, — де Бов приглашающее махнула рукой — той, в которой держала кружку. — Черт. Разлила.

Она потянулась к лежащей на подоконнике тряпке, не достала и досадливо поморщилась. Тряпка дрогнула, медленно поднялась в воздух и плюхнулась на стол — точно на лужу.

— Ну? Я тебя слушаю.

А. Да. Точно.

— Кхм. Крестьяне жалуются, что дети в лесу пропадают.

— Часто?

— Чаще, чем обычно. Один-два за год — это нормально. А тут за пару месяцев шесть человек. Я поначалу был уверен, что это волки. Поднял людей, те прочесали лес.

— Волков нашли?

— Ну да. Потому я и успокоился. К тому же все вроде бы прекратилось.

— А теперь, значит, опять началось, — де Бов задумчиво выколупывала из печенья орешки и складывала их на край тарелки. Привычка у нее такая, что ли — наковырять еды и мозаику из нее выкладывать?

— Вроде как. Сегодня целая делегация пришла. Помочь просили.

А я не знаю, как. Ненавижу это. Самая дерьмовая штука в жизни — беспомощность, чего бы она ни касалась.

Де Бов закончила с одним печеньем и взяла другое.

— Детали помнишь?

— Деревни разные. Друг от друга далековато. Дни разные, к луне не привязаны, — ну да, я тоже учусь. — Пропадали и мальчики, и девочки. Криков в деревне не слышали, похоже, дети просто уходили, и все.

— А может, действительно уходили? Может, в семьях конфликты были?

— А что, могло не быть? — я удивленно посмотрел на де Бов.

Твою мать, это же семья. Где еще быть конфликтам, как не здесь.

— Я имела в виду, серьезные. Может, их обижали, и они решили сбежать.

Ну я же не сбежал.

— Это как ребенка обижать нужно, чтобы он от теплой печки и миски каши в лес к волкам рванул?

— Я просто предположила. Ты действительно считаешь, что это невозможно?

— Уверен, что да. Обычные крестьянские семьи. Ничего хорошего, конечно, но в деревнях везде так. Тогда бы уже вся детвора скопом бежала.

— Может, родители пили?

— А где не пьют?

Когда мой не-папаша винищем нажирался, свиньи в хлеву в дерьмо зарывались — и ничего, жили.

Де Бов удивленно посмотрела на свои руки, отложила раскуроченное печенье и отряхнула ладони.

— Ладно. Если ты так уверен… Сколько было детям лет? Как они выглядели? Что делали до исчезновения? Откуда пропадали?

— Это действительно важно?

— Пока не знаю. Но, думаю, собирать и анализировать информацию разумнее, чем бегать с воплями по лесу. Черт, как ехать-то не хочется, — де Бов потянулась, изгибая спину, и туника обтянула все, что я еще не успел рассмотреть.

— Куда ехать?

— В деревни же. С родителями беседовать.

— Зачем? Берите допросные записи и читайте.

— Серьезно? У тебя все записано? — де Бов смотрела на меня так, будто я достал из кошеля бриллиант и вручил ей. То-то же! Я как можно равнодушнее пожал плечами.

— Ну да. Порядок есть порядок. Все допросы записываются. Если хотите, я вам их передам.

— Да. Нет! Подожди, я сейчас оденусь, вместе съездим — так быстрее!

Де Бов вымелась из-за стола и резво ускакала в глубину дома. Там что-то загрохотало, громко и мерзко заскрипели дверные петли.

Я откинулся на стену, взял расколупанное печенье — просто из жалости, чтобы добро не пропадало. Надо же чем-то время занять.

Забавная у де Бов туника. Ткань гладкая и тонкая, никогда такую не встречал. Кстати, очень гладкая, да. Если бы де Бов в этой тунике спала, то помяла бы. Значит, спит она в чем-то другом. В рубашке, к примеру. А тунику надела, когда двери пошла открывать. Стоп. И где рубашка? Вот я просыпаюсь, вот встаю, вот беру тунику и натягиваю на рубашку. Поверх. И проще, и быстрее, и задницей не отсвечиваю. А когда я надеваю тунику на голое тело? Именно! Когда рубашки нет!

Я отсалютовал самому себе кружкой.

Теперь я знаю, что де Бов спит голышом. Очень, очень полезная информация.

Куда дети деваются, я понятия не имею, зато тут я на коне.

— Что?!

— Не положено. К допросным листам доступ имеют только шериф, его помощник, судьи и иные лица, властью облеченные, — писарь-монах истово таращил глаза. Ни дать ни взять один из тех святых, что отказывались отречься от веры, а потом были сжигаемы, терзаемы львами или утопляемы. Римляне были те еще забавники.

Де Бов вертела головой, переводя взгляд с меня на монаха и обратно.

Я почувствовал, что краснею. Кровь прилила к лицу, и щеки сделались горячими, как печная заслонка.

— Я. Сказал. Неси. Сюда. Листы.

— Никак не могу, милорд. Не имею права, — развел руками писарь и улыбнулся. Этот мудак отказывался выполнить приказ и улыбался.

Я шагнул вперед и сгреб монашка за грудки. Шея у него была рыхлой и дряблой, как задница старухи. Хотелось заорать и треснуть недоделка башкой об стену.

Чертов писарь. Мой приказ не выполняет чертов распроклятый писарь, который должен подпрыгивать, когда я свистну, и падать наземь, когда хлопну в ладоши.

— Я тут право, и я тут закон.

Меня похлопали по руке — той, которой я держал монашка за глотку. Я посмотрел вниз. Де Бов таращилась на меня своими круглыми глазами.

— Отойди.

— Пусти.

— Нет.

— Ты его придушишь.

— Именно. И следующему будет неповадно.

Как же мне это все обрыдло. Из раза же в раз. Повторять бесконечно, бегать и проверять, орать и пинать, чтобы делали хоть что-нибудь. Как же я ненавижу этих недоделков. Этот мой гребаный возраст и детскую физиономию. Этого распроклятого шерифа, орущего на меня при всех. Этого в задницу трахнутого Роба Малиновку с его гребаной бандой. Дьявол!

А самое поганое было то, что я тоже бы не торопился выполнять приказы сопляка, который даже шайку тупоголовых саксов поймать не может.

Сука!

— Марк. Перестань.

Монашек хрипел, морда у него была пунцовой, как задница после порки.

Я разжал руку. Писарь привалился к стене, беззвучно разевая рот. Де Бов ввинтилась между нами, уперлась в меня спиной.

— Эй. Ты меня слышишь?

Монах судорожно закивал, не сводя с меня взгляда. То-то же.

— Милорд Марк — помощник шерифа. Он может видеть допросные листы. Так?

Монах закивал еще сильнее. Как бы у него голова не отвалилась.

— Милорд Марк хочет видеть допросные листы. Ты их принесешь?

— А…

— А я слепая, не умею читать и буду смотреть в окошко. Ну? Это не противоречит правилам?

— Н-н-н-ееее, — проблеял жирный недоделок.

— Ну так неси! — рявкнул я и сдвинулся вперед, толкая грудью де Бов. Писарь ломанулся в дверь, как святой страстотерпец, за которым голые девицы гонятся. Или даже голые юноши. Быстро, в общем, и вдохновенно.

Мы с де Бов остались вдвоем, в тишине и молчании. В комнате жужжали мухи. За окном тоскливо взревывал осел. Я старался дышать медленно и ровно, сжимая руки в кулаки.

— Тебе надо пить пустырник, — вдруг заявила де Бов.

— Зачем?

— Успокаивает.

«Да иди ты», — хотелось сказать мне. Но я не сказал. Я сказал: «Он должен выполнять приказы».

— И ты полагаешь, что чем громче приказ, тем охотнее его выполнят?