Прусское наследство (СИ) - Романов Герман Иванович - Страница 29

— Отошел бы ты в сторонку, мин херц, и так весь в кровище. Сядь в креслице, отпей вина, трубку выкури. Тут не шкуру спускать нужно, зачем нам кнут, без надобности он. Петь скоро начнет курским соловьем на все лады, одни трели будут. А ты сядь, мин херц, вот табачку глотни.

Александр Данилович бережно усадил своего венценосного друга в кресло, благодушно махнул палачу — мол, жечь не нужно. Поморщился — запах в пыточной стоял жуткий — человеческих испражнений и горелого мяса. Даже глаза слезились, и дышать полной грудью плохо. А еще вся комната была пропитана страхом, который шел от висящего на дыбе человека.

— Тебе больно, Генрих? Так это пустяки — король сейчас в гневе, и ему тебя разорвать в клочья хочется, чтобы кровь во все стороны хлестала. Фрол, уймись, отложи кнут — без надобности он. Ведь ты мне все скажешь, барон, я не спрашиваю, я знаю это. Скажешь, мой милый, и мучиться больше не будешь, тебя пальцем не тронут. Ведь добрым обхождением гораздо больше можно слов правдивых от тебя получить, чем вот такими муками. Я для тебя перчатки свои подготовил, видишь, две дощечки пришиты — сам удумал. Как ты думаешь, для чего эта задумка моя предназначена?

Меншиков говорил ласково, скрывая и всячески обуздывая свой гнев. В том, что Катерина когда-то была и его любовницей, он никогда не забывал, как и про то, что отравленная женщина являлась одним из его инструментов влияния на самодержца, и не раз спасала его от заслуженных побоев, смягчая гнев августейшего супруга. А тут ее убили, подсыпав яда, причем в том, что метели в «герра Петера» у него сомнений уже не было — потому и отвел царя от дыбы, чтобы тот не прибил мерзавца ненароком.

— Правду тебе скажу — с детства видел, как холостят коней, вои и подумал, что лучше раздавить в ладони «висюльки», чем отрезать оные. Так что сейчас «яичницу» сделаем, с «беконом», как говорят аглицкой страны люди — бывал там, самого Ньютона видел — даже в Королевское Общество принят, к мужам ученым. Вот и проведем сейчас опыт потребный, увидишь, что с тобой сотворю. Самому интересно стало, как оно будет. Да, Фролушка — штанишки с него срежь, ножки раздвинь в стороны, привяжи к кольцам накрепко. А то жеребчики в стойле порой бьются, смерти преждевременной жаждут — страсть как не хотят смирными меринами становиться. А оно нам надо? Не, жить ты будешь еще долго, и голосок писклявый станет.

Фельдмаршал хихикнул, кое-что припомнив, и хитренько взглянул на немчика — тот, столкнувшись с ним взглядом, обреченно завыл, дергаясь, смотря на королевского наперсника с ужасом.

— Зачем так кричать — я тебя и так прекрасно слышу. Фролушка, будь добр, засунь ему в рот тряпку, вон как воет, а ведь мы еще и не приступали к делу. Вот сейчас перчатку волшебную наденем, и начнем…

Петр держал в руке исписанный лист бумаги, жадно читая собственноручные показания инфлянтского дворянина, что подкупил нерадивых слуг и вовлек в заговор рижских бюргеров. Теперь картина для него стало ясной, и он взглянул на Меншикова с нескрываемым уважением — ведь главное не только «выбить» правдивые показания, причем столь необычным способом, но и заставить подследственного выступить с признательными показаниями на суде. Верный Данилыч смог провернуть так, что теперь по этим бумагам пятерых бюргеров ратуши и трех курляндцев, депутатов ландтага, можно повязать и в подземелье под пытки бросить.

— Теперь я их всех…

— Не стоит торопиться, мин херц, они и так обгадятся скоро и зубами щелкать. Ведь целились в «кастеляншу», — голос Меншикова чуть дрогнул, но продолжил говорить так же твердо, — но не сообразили, что на самом деле есть другие, что хотят погубить короля. Застращать всех можно, повод есть — и Курляндия твоя будет, тем паче герцогиня пребывает в бремени, а их герцог старенький, умереть в любую минуту может. Я ведь и «помочь» ему могу — с такими бумагами он жить не должен.

— Пусть умрет, то ко времени, — Петр Алексеевич произнес с нескрываемой ненавистью. — Остальных «помилую», потом счеты сведем, когда успокоится все. Разбойники и тут есть, и на них списать можно многое.

— Придумаем, мин херц, нам сейчас всех заговорщиков имать нужно, потом отпустим… на время. Не беспокойся — все окажутся у меня в замке, а там никто их косточек не найдет.

Меншиков говорил тихо, но в голосе была такая уверенность, что Петр только кивнул — в нем он нисколько не сомневался. И понимал, что тут Ливония, не Москва — если предать суду, то осудить на смерть будет трудно, а ссорится с ратушей и ландтагами пока невместно. Лучше напугать, чтобы на уступки пошли и раскошелились, а от справедливого воздаяния никто не уйдет, все мукам и смерти будут преданы. Но чуть попозже…

— Ваше величество, принц Петер и принцессы спят, — дверь приоткрылась, и в кабинет вошла княжна Кантемир, дочь господаря Молдавии, который со своими боярами после несчастного Прутского похода восемь лет тому назад перебрался в Москву, где он ему выделил вотчину. Теперь князь в Риге, послом от царя Алексея, а дочь состоит статс-дамой при его детях, заменила им мать, днюет и ночует с ними, и учит многому. Княжна ведь образована лучше любого аристократа, говорит на полудюжине языков, умница и собою писаная красавица. Он часто с ней беседовал вечерами, находя в этом удовольствие — отдыхая душой. Но впервые посмотрел на нее как на будущую супругу, что подходила во всем — и еще знатна, брак не будет мезальянсом. Блудить с девчонкой, что была в него искренне влюблена, Петр не собирался. И голос охрип, когда Петр Алексеевич произнес:

— Останься со мной, ты мне нужна…

Мария зарделась, склонилась, а Меншикова уже в кабинете не было. Исчез Александр Данилович, да так ловко, что он и не заметил…

Была у царя Петра любовница Мария Гамильтон, получившая от него последнее «наставление», пусть и необычное…

Глава 31

— Подарок твой, Алешка, царский — что тут еще скажешь. Об одном только жалею, что стал ты моим недругом, и обиду на меня имеешь, как и я на тебя. И не вместе дела вершим, а порознь, и не продолжателем свершений моих ты стал, а погубителем…

— Не торопись обвинять, «герр Петер» — думаю, что ты своими указами и реформами мог неимоверный вред принести державе нашей, и в будущем времени это ой как аукнулось!

Алексей прищурился, пристально глядя на «родителя» — глаза встретились, и скрестились, словно острые шпажные клинки в этом незримом поединке. И через полминуты Петр первым отвел взгляд, не выдержав, натянуто усмехнулся, пожав плечами:

— Не Алешка ты, совсем иным стал. Муж зрелый, в себе уверенный, зело крепкий и рачительный. Хоть одно облегчение — держава моя в надежных руках. А то, что ты дар видения имеешь, то я давно знаю — успел убедиться в твоей правоте не единожды. Посему скажи, какое зло я сотворил, о чем сейчас не ведаю, ведь трудов и сил своих телесных не жалел.

— Регулярная армия нужна, мануфактуры тоже — тут спора нет. А вот то, что реформаторство твое хаотичное, сегодня одно, завтра другое — вроде как для исправления, а через год третье, то суета бестолковая, хрень полнейшая. Планов у тебя громадье, токмо они не продуманные, сиюминутные — оттого и постоянно меняются дела, вернее «делишки» твои. Зуд реформаторский у тебя, на все кидался, будто вшей торопливо вычесывал. Время ушло зряшно, а сколько сил и средств напрасно растрачено, и говорить не приходится. Но это полбеды — беда в другом. И в том тебе нет прощения!

Алексей Петрович остановился, медленно закурил папиросу, посмотрел в раскрытое настежь окно, за которым светлела летняя «белая ночь». Они сейчас находились в «Монплезире», любимом дворце бывшего самодержца в Петергофе. Отдал он его «родителю», как и всю правобережную часть Петербурга, а к ним в дополнение все оставшиеся полдесятка линейных кораблей с парочкой фрегатов подарил, не гнить же им в здешних водах. Так что избавился вовремя, и вроде как по случаю — «герр Петер» женился на княжне Марии Кантемир, дочери бывшего господаря Молдавии, что было встречено всеми европейскими монархами с пониманием и крайне одобрительно. Всн же теперь супруга знатная и образованная дама, а не полковая шлюха из чухонских непотребных девок.