Великие научно-фантастические рассказы. 1939 год - Азимов Айзек - Страница 27

Если бы его рассудок когда-нибудь вернулся к нему, он стал бы одержим самоубийством, пытался покончить с собой любым доступным ему способом, как бы ни был ужасен этот способ. Сейчас такая спасительная мысль не может прийти ему в голову. Это было бы борьбой, которая сама по себе является надеждой, а у него нет надежды. Воспринимать смерть как спасение – значит на что-то надеяться, верить в существование чего-то лучшего. Сейчас это ему не по силам, ибо надежда, борьба, стремление спастись – все это требует воли, которую он утратил.

Он безумен, Уэр, потому что ни один разум не может вместить то ужасное отчаяние, которое он испытывает постоянно, и остаться в здравом уме.

Запиши его мысли. Запиши их на этой серебряной ленте. Запиши его отчаяние, которому нельзя сопротивляться, которое нельзя побороть. Запиши это, и пусть его мысли разнесутся по всему Сарну!

Мать Сарна неподвижно сидела у высокого окна своей башни, тусклыми глазами глядя на Сарнские сады. Пышные плащи и тяжелые одеяла укутывали ее, но от них не было никакого прока. Холод пробирал ее до костей, высасывал из нее тепло. Огромная комната с окнами в каждой стене была погружена во мрак; стоял мороз, который усиливался с каждым часом, каждым днем, что она провела здесь почти без движения. Голые холодные камни стен от влажности покрылись ледяными каплями. Огромные обогреватели, скрытые в нишах, работали до красного каления, но темный воздух впитывал их тепло. Великолепные атомные лампы мягко потрескивали в высоком сводчатом потолке; их слабый вкрадчивый шелест бессмысленно прозвучал в ее ушах, а затем яркий свет угас. Едва уловимое изменение в воздухе – и он стал казаться серым и холодным.

Солнце здесь не показывалось. Непрерывный холодный дождь заливал сады внизу, бесконечными струйками стекал по оконным стеклам, извиваясь под порывами слабого безучастного ветра. Солнце здесь не показывалось. Оно сияло сквозь пелену лениво моросящего дождя далеко за границей ее садов. Там было чудесно, она знала это, там в ясном небе искрились яркие согревающие лучи. Там был июнь. Здесь времена года застыли, замороженные все возрастающим холодом, который расползался по земле и сковывал ее. Все возрастающий холод…

Это адское порождение мрака. Она почти разозлилась, темная удрученная фигура, которая, сжавшись в комок, сидела там, в самом центре своих садов – или того, что когда-то было садами. Теперь вместо них было выжженное место, изборожденное и истерзанное ревущими атомными лучами в отчаянном стремлении убрать это ползучее порождение тьмы. Это только вызвало гибель одного маленького островка красоты в унылом холодном мире.

Но эта утрата ничего не значила, потому что красоты больше не было и уже не будет. Только холод, который крадет тепло из воздуха, стен, у ее старого усталого тела, и неуловимая темнота, пробивавшаяся сквозь сияние атомных ламп и лишавшая свет живительного блеска, превращая все цвета в серый. Палец вяло шевельнулся и нажал на кнопку управления. Нет, все кончено, температурный предел достигнут, она знала это; какой смысл снова пытаться сделать то, что уже тысячу раз пыталась за эти бесконечные бессонные ночи и единственным результатом чего был один оттенок серого, сменявшийся на другой, более темный.

Тусклые глаза взглянули на запотевшие стены. Холодные каменные стены. Какими они были, когда она заказывала их? Теплым оттенком розового и зеленого мрамора. Теплым? Розовый стал цветом умирающего дня в преддверии ночного холода. Зеленый – цветом бескрайних арктических льдов. Они издевались над ней, вызывали озноб в ее древнем теле. Древнем как мир. Нескончаемые годы, которые проходили без всякой пользы, пока она ждала. Ждала, что прибудет ее народ или что наступит момент, когда она снова сможет отправиться на поиски в космос. Бесполезные годы бесплодных усилий узнать тот единственный, утраченный секрет скорости, превосходящей скорость света. Он утрачен – утрачен вместе с десятью подготовленными сарнами, погибшими четыре тысячи лет назад при подрыве этого города, который когда-то назывался Нью-Йорком. Слишком многое она должна была сделать тогда, чтобы узнать эту тайну.

Теперь у нее было время – протекло четыре тысячи лет. Но она больше не могла понять этого; знание ускользало от ее притупившегося разума и слабых умов деградирующей расы. Как ускользнул от нее Эсир, оставив ее сидеть, жалко скорчившись под бременем страданий, которые она должна была выносить по его воле.

Она шевельнулась. Холод пробирал насквозь. Горячая еда, горячие напитки – они согревали лишь на мгновение, а затем оседали мертвой, холодной массой внутри нее. Апатия, которая охватила ее теперь, жила в ней еще до того, как этот унылый холод заставил ее лучше осознать происходящее. Ее сарны были слабыми; изнеженные дети своего мира, слишком разумно организованного, чтобы развить в них острую, отточенную способность к конкуренции. А она была стара. В ее распоряжении было бессмертие и вечная телесная молодость. Но разум старел и притуплялся, мысленный поток сужался и замедлялся с течением лет и тысячелетий. Она никогда не вспоминала свой точный возраст – но какое он имел значение? Все это глупости. Не имело значения, думала она об этом или нет; годы прошли, они слились воедино и оставили свой след на ее жизни. И на ее расе. Они стали слабыми. Человечество окрепло, выросло с годами, ослабившими сарнов. Теперь она, сгорбившись, сидела посреди своих садов как памятник унынию, которое наводило ужас на весь свой город, бросало вызов умам всего Сарна. Это было вопросом времени, неизбежностью, предопределенной, как движение планет. И сейчас это время пришло. Люди стали сильнее.

Дверь позади нее медленно отворилась, но ее задумчивый взгляд оставался прикован к противоположной стене, пока нарушительница спокойствия не предстала перед ней. Баркен Тил. Когда-то Мать считала ее гениальной ученой, надеялась, что она сможет раскрыть забытую тайну сверхсветовой скорости. Теперь ее восьмифутовая фигура съежилась, потускнела от тумана и мрака, сгустившихся вокруг них.

– Да? – устало спросила Мать.

– Ничего нового. – Баркен Тил покачала головой. – Это бесполезно, Мать Сарна. Там чернота. Ни один экран, ни одна субстанция не могут остановить ее распространение. Они лишь фиксируют все тот же холод, который мы исследуем с помощью наших приборов. Они сообщают нам то, что мы и сами знаем: что воздух пропускает меньше света, меньше тепла. Чернота каким-то образом впитывает их, но при этом не нагревается. Вакуум по-прежнему передает энергию, но мы не можем жить в вакууме.

Тард Нило сошла с ума. Она сидит на своем стуле, уставившись в стену, и повторяет снова и снова: «Солнце светит жарко… Солнце светит ярко… Солнце светит жарко… Солнце светит ярко!» Она не трогается с места, пока мы сами не поведем ее. Она не сопротивляется, но ничего не делает сама.

– Солнце светит жарко, – тихо повторила Мать. – Солнце светит ярко… Солнце – теперь никогда не светит здесь. Но в Биш-Уолне солнце светит ярко и жарко, а воздух чистый и прозрачный. – Она медленно подняла усталые глаза на расслабленную фигуру Баркен Тил. – Я бы хотела… я собираюсь наведаться в Биш-Уолн. Место, где солнце светит жарко и ярко, а воздух… Я никогда не была там. Ни разу за все то время, что Земля стала нашей, ни разу за четыре тысячи лет я не покидала Сарн. Я никогда не видела Тарглан с его вечно голубыми небесами и белоснежными горами. Я никогда не видела Биш-Уолн в золотых песках… горячих песках. Кажется, сейчас, прежде чем человечество поднимет последнее восстание, я хотела бы увидеть все это. Кажется… да, думаю, я поеду.

Два часа спустя она с трудом поднялась, чтобы отдать необходимые приказания, а еще через несколько часов взошла на свой корабль. От металла и хрусталя исходил такой же холод, как от оледенелого зеленого камня. Она безучастно смотрела сквозь залитые дождем стекла, как покрытые мраком сады и город остаются позади. За ними медленно, лениво поднимался еще один корабль. Она смутно удивилась, что два корабля смогли вместить всех оставшихся жителей Сарна.