Избранные детективы и триллеры. Компиляция. Книги 1-22 (СИ) - Дашкова Полина Викторовна - Страница 26

В бумагах и в компьютере покойной никакой существенной информации при первоначальном беглом просмотре не обнаружили. Дневников она не вела, личных писем не получала, а если и получала, то не хранила. Имелись ежедневники с лаконичным перечнем дел, звонков, встреч. Все это, безусловно, требовало более тщательной обработки, но, по мнению следователя, значительных открытий не сулило.

В компьютере содержались в основном тексты статей о Рязанцеве, его партии и его думской фракции, интервью с Рязанцевым, переданные по электронной почте и сохраненные на жестком диске.

Птичкин заскучал, отправился на кухню курить, Арсеньев, зевая, продолжал наблюдать очередную вечеринку. В гостиной появилась Зюзя с небольшой пачкой записных книжек и ежедневников и плюхнула все это Арсеньеву на колени.

— Вот тебе подарочек, Шура, чтобы жизнь не казалась медом. Ознакомься на досуге, может, чего нароешь.

— Хорошо, Зинаида Ивановна, — кивнул Арсеньев, не отрываясь от экрана.

Там была в самом разгаре вечеринка в загородном доме. Кравцова весело болтала с Бриттеном по-английски. Они сидели на диване у камина. Оба смеялись. Рука Бриттена как бы ненароком поглаживала голое колено Вики. Камера задержалась на этой руке, потом скользнула по комнате и уперлась в Рязанцева. Он сидел один, на ковре, прислонившись спиной к бревенчатой стене, и на лице его читалась такая тоска, что Арсеньев нажал паузу. Ему захотелось вглядеться внимательней.

Безусловно, Евгений Николаевич догадывался о романе Вики и Бриттена, ревновал и мучился. Но догадывался и невидимый оператор. Налюбовавшись тоской Рязанцева, он вернулся к Вике и Бриттену. Его рука теперь лежала на ее плече и опять как бы ненароком поглаживала, поигрывала пальцами. Головы их были совсем близко, щеки соприкасались. Они рассматривали какой-то журнал. Смех звучал хрипло, приглушенно. Камера вернулась к Рязанцеву, поймала его резкое движение. Он встал и вышел из комнаты с искаженным лицом. Оператор оставил его в покое, занявшись новым персонажем. Арсеньев почти не удивился, узнав в нем господина Лову да, представителя американского посольства, с которым познакомился всего несколько часов назад.

Ловуд довольно бестактно вклинился между Викой и Бриттеном, прошептал что-то Вике на ухо. Она улыбнулась, кивнула, соскользнула с дивана, расправила короткую юбку, вышла из кадра.

Арсеньев сначала нажал паузу, а потом уж понял зачем. Как только Вика исчезла, лица Томаса Бриттена и Стивена Ловуда изменились необычайно. Они стали серьезны и злы. Они смотрели друг на друга как два волка, как злейшие враги. Арсеньев пустил пленку дальше и поймал фрагмент их диалога, тихого и такого лаконичного, что Саня с его бедноватым английским понял каждое слово.

— Томас, мне все-таки кажется, мы могли бы договориться.

— Нет, Стив. Я очень сожалею.

— Тебе не нужны деньги?

— Нужны.

— Тогда в чем дело?

— Дело в том, что я их зарабатываю несколько иначе. Нет так, как ты.

— Томас, ты абсолютно уверен, что поступаешь правильно и не будешь жалеть об этом?

— Стив, ты мне угрожаешь?

Ответа Арсеньев не услышал. Глаза Бриттена уперлись прямо в объектив, камера поспешно ретировалась, заскользила по комнате, крупно, нервно подрагивая в руках оператора. Через минуту пленка кончилась. Саня вздрогнул, словно проснувшись после короткого тяжелого сна, огляделся, часто моргая. Из спальни до него донесся монотонный голос трассолога:

— Гильза от патрона калибра 9х17 иностранного производства…

Он вскочил, кинулся в спальню. Огромная кровать была сдвинута вбок, у окна стоял трассолог с маленькой, темно поблескивающей гильзой в руке.

— Нашли все-таки? — спросил Арсеньев.

— Ага. Одну нашли. Закатилась глубоко под кровать, застряла между ковром и плинтусом.

— Дай посмотреть!

— Да чего там смотреть? Обычная, пистолетная. Баллистики разберутся, — он протянул гильзу.

Арсеньев взял ее осторожно, двумя пальцами, поднес к свету, поискал глазами чемоданчик трассолога, выбрал из нескольких луп самую сильную, долго, напряженно вглядывался в донышко и наконец сумел разобрать латинские буквы на крошечном клейме: "Максейф".

У Маши в голове вместо последних инструкций провожавшего ее Билла Макмерфи упорно звучали строчки из песни Шевчука "Родина, еду я на родину…". В дробном нервном ритме этих строк она шла по рифленой пластиковой трубе от самолета к зданию аэропорта, маршировала в сонной толпе, впившись ногтями в мягкую кожу своей сумочки, сжав зубы и глядя только под ноги, никуда больше.

Труба кончилась. В стеклянной стене, перед широкой лестницей, она поймала свое отражение. Стриженая светлая голова на тонкой шее. Слегка оттопыренные уши. Огромные, испуганные глаза: Рядом, прямо за спиной, маячила мощная фигура соседа, толстого сонного хулигана.

"Ой, мамочки, что ж у меня так сердце колотится? Ничего личного. Никаких сантиментов. Это чужая страна. "Пусть твердят, уродина, а она мне нравится, хоть и не красавица…"

Между прочим, папа, бывший полковник КГБ Григорьев Андрей Евгеньевич, вероломный перебежчик, предатель родины, честно предупредил, что всякие могут возникнуть чувства, и даже если плакать захочется — ничего страшного. Вполне нормальная реакция. Можно сделать вид, будто соринка в глаз попала.

Толпа повалила вниз по лестнице, стремясь быстрей занять очереди к будкам пограничного контроля. Кто-то больно пихнул Машу в плечо и чуть не выбил сумку. Лапа с портретом Франклина промелькнула у самого лица, и высокий сиплый, уже совершенно трезвый голос произнес в ухо:

— Не спи, не спи…

Она не спала, она жутко нервничала, но не потому, что боялась засыпаться. Это в принципе невозможно было сейчас. Потом, через неделю, через месяц — да. Но не здесь и не сейчас. Макмерфи предупредил, что риск будет возрастать с каждым днем, с каждым следующим шагом. Об этом говорил и отец. Однако Макмерфи не брал в расчет, что она родилась здесь. Он искренне верил, что не существует в мире места прекрасней, чем благословенная Америка, и невозможно, оставаясь в здравом рассудке, сохранить какие-то чувства к России, которая тебе ничего не дала, кроме боли и унижения.

До первого шага по рифленой трубе от самолета к аэропорту Маша была полностью солидарна с Макмерфи, а все предупреждения отца о скрытой ностальгии, о генетической памяти считала милым сентиментальным бредом. Она любила Америку и была совершенно равнодушна к России. Она не сомневалась в своем спокойном здоровом прагматизме. Неровный стук сердца, сухость во рту, дрожь в коленках следовало объяснить волнением перед началом сложной, опасной операции, первой серьезной операции в ее жизни. Это вполне естественно. Все остальное — сентиментальный бред.

Очередь к пограничной будке двигалась быстро. Граждан России было значительно больше, чем иностранцев. Даже католическая монахиня оказалась россиянкой. Маша поискала глазами хулигана с наколкой и обнаружила его в углу у сортира с сигаретой в зубах. Она так и не поняла, какую из очередей он занял, и не решила, было ли его грубое "Не спи!" дружеским предостережением, либо он просто так ее пихнул, чтобы пошевеливалась и не мешала движению толпы.

— Мисс Григ, вы к нам впервые? — приветливо спросил по-английски молодой конопатый пограничник, листая ее паспорт и разглядывая ее лицо в сложной системе зеркал.

На фотографии у нее были длинные волосы, короткая стрижка сильно изменила ее облик, поэтому он смотрел чуть дольше.

— Да, — широко улыбнулась Маша.

— Добро пожаловать в Россию, мисс Григ, — он шлепнул печать, вернул паспорт.

В толпе встречающих она почти сразу заметила Ловуда, хотя изменился он довольно сильно. Отрастил пузо, постарел, как-то погрубел и раздался вширь. Лицо стало тяжелым, нос вырос, глаза ввалились и потускнели. Семь лет назад никакого пуза у него не было, вместо очков он упорно носил линзы, хотя от них слезились глаза. Маша помнила, как он этими своими слезящимися глазами жалобно косился на хорошеньких студенток.