Неистинная (СИ) - Шнайдер Анна - Страница 76

Что ему до меня? Я родилась уже наказанной за что-то судьбой — аристократка без магии, «пустышка», которую за отсутствие энергетического контура так и не смогли полюбить родители. И вместо того, чтобы хоть немного жалеть меня, вынужденную жить среди ехидных и презрительных взглядов, злых смешков и язвительного шёпота за спиной, Алан Вилиус стал моим самым безжалостным судьёй. И он не мог смириться с тем, что я вырвалась из-под его влияния.

Но что он собирался сделать? Я не понимала. Неужели рискнёт собственной свободой ради мести? Мне по-прежнему казалось это невероятным. Отец всегда любил удовольствия, которые получал от жизни, и бросать всё на жертвенник ради мести дочери… Я настолько взбесила его тем, что выиграла суд?

Я прокручивала все эти мысли в голове, пытаясь понять, что собирается делать Алан Вилиус, как именно он хочет отомстить, — но так и не придумала ни единого варианта. Изрядно тормозил меня тот факт, что я мало понимала в магии и не знала, что можно использовать, а что нет, дабы тебя не засекли сразу же и не нашли в дальнейшем.

Да, я не знала, как работает большинство заклинаний. Но дознаватели первого отдела ведь должны были разбираться в этом, правда? И я надеялась на них…

.

Перед спектаклем, когда я уже сидела в гримёрной, готовая к выходу, ко мне заглянул маэстро. Он всегда заходил ко всем актёрам перед премьерой — такая у него была традиция.

В костюме капитана торгового судна, с лихо повязанной алой банданой на голове, из-под которой выбивались тёмные волосы, со шпагой на поясе и крупным перстнем-печаткой на пальце, Говард больше напоминал пирата, нежели обычного торговца, и абсолютно не был похож на романтического героя и покорителя женских сердец. Но я лучше многих знала, что всё изменится, как только он выйдет на сцену. Каждый человек в зале, замирая, будет слушать его глубокий голос, женщины станут мечтательно вздыхать, глядя на его улыбку, и маэстро преобразится в романтического героя не силой своей внешности, а мощью своего несравненного таланта.

Говард улыбнулся мне и, подойдя к трюмо, за которым я сидела, осторожно погладил по волосам, чтобы не растрепать сложную причёску. Гримёр вертела её мне почти целый час.

— Волнуешься, Айрин? — поинтересовался, лукаво прищурив насыщенно-карие глаза, тёплые и бесконечно живые. Что бы я делала без этих глаз, которые умудрились рассмотреть талант в маленькой испуганной девочке, сбежавшей из дома? И которые всегда, с самого первого дня, смотрели на меня так, словно я ни в коей мере не была ущербной «пустышкой». А со временем в них появилось столько трепетной гордости, что моё презрительное отношение к себе дрогнуло и потрескалось, будто кусок стекла, по которому вдруг ударили молотком. Не разбили — слишком уж оно было толстое, — но заставили пойти глубокими трещинами. — Вижу, волнуешься…

— Перед самой первой премьерой я волновалась гораздо сильнее, — засмеялась я, перехватывая ладонь маэстро. И прижалась к ней щекой. Это тоже была наша своеобразная традиция, которая, правда, не слишком нравилась Говарду, — но иначе я просто не могла. — Помните? Меня трясло так, что зуб на зуб не попадал.

— Конечно, помню, — маэстро аккуратно убрал руку, перед этим ласково погладив меня по щеке. — Ты тогда съела целый килограмм шоколадных конфет, пытаясь успокоиться, и во время спектакля начала икать. Хорошо, что это была комедия.

— Да-а-а… — я засмеялась, вспомнив, что Говард потом прописал эту икоту в сценарии — так ему понравилось, как получилось в итоге. Но вышло и правда забавно — в зале хохотали до колик. И удивительно, но этот случай не стал для меня крахом карьеры и трагедией — наоборот, он вылечил от страха. На первом же спектакле я научилась бороться с сиюминутными проблемами актёра, от которых никто не застрахован, и поняла, что в сущности это не слишком сложно. И не страшно. Просто нужно проявить фантазию и талант. — Потом я уже не была такой глупой и съедала не больше пяти конфет…

— Сегодня ты не ешь конфеты? — улыбнулся маэстро, оглядев мой стол, и я покачала головой:

— Нет. Сегодня мне кусок в горло не лезет. Я волнуюсь, но по другому поводу, не из-за премьеры…

— Я понимаю. Айрин… Что бы ни случилось — неважно, сегодня или во время другого спектакля, — твой отец уже не победит. Понимаешь? Он давно проиграл. Он просто не может смириться со своим проигрышем, но это ничего не изменит. Проигрыш есть проигрыш. Он проиграл, когда…

— Когда однажды вечером я встретила вас, — перебила я Говарда и, подавшись вперёд, обняла его.

— Осторожно, Айрин, — сказал маэстро, неловко кашлянув. — Испортишь причёску.

— Не испорчу.

Мы стояли так с минуту — я, прижимаясь щекой к груди Говарда, и он, почти невесомо поглаживая меня по спине. Я не знаю, о чём в те мгновения думал маэстро, — я же молилась Защитнице.

Молилась, чтобы стремление отца отомстить мне не задела человека, за которого я отдала бы жизнь, не задумываясь. Я переживала за Говарда Родерика больше, чем за саму себя.

— Иди, девочка, — тихо сказал маэстро и, наклонившись, коснулся губами моих волос. — Тебе пора на сцену. Не волнуйся, всё будет хорошо.

Мне хотелось в это верить, безумно хотелось — но где-то глубоко внутри ледяной змеёй сворачивалось дурное предчувствие…

.

Первые несколько действий прошли гладко, хотя тревога не покидала меня ни на мгновение. Я постоянно ощущала на себе чей-то злой взгляд, похожий на взгляд отца, — и мне казалось, что это он и есть, сидит в зале и смотрит на меня. И чего-то ждёт.

Эти ощущения отвлекали, но не настолько, чтобы совсем растеряться и забыть о работе, тем более что на подмостках я находилась с Говардом. Не всегда, но совместных сцен у нас было много. Центральной темой спектакля являлись постепенно зарождающиеся чувства, а их невозможно показать в парочке диалогов и песен, поэтому мы с маэстро взаимодействовали постоянно. И когда он стоял на сцене рядом со мной, мне было легче, страх немного отступал — хоть и не полностью, но существенно.

Ближе к первому антракту была наша первая совместная сольная партия, причём я должна была находиться внизу на сцене — как бы на палубе корабля, — а маэстро стоять наверху — на капитанском мостике, глядя на меня вниз. Мы пели о своих чувствах. Он — о том, что влюбился в девушку, которая влюблена в другого, я — о том, что отчего-то вместо своего жениха думаю о капитане торгового судна и это неправильно.

Мне нравилась эта сцена. Мало того, что наши художники поставили её так, будто всё происходит во время бури — ревело море, свистел ветер, сверкали молнии, и до зрителей даже долетали солёные брызги, — ещё и разница в нахождении актёров на подмостках интересно срабатывала. Капитан — эдакий повелитель бури, смелый и сильный человек на словно подвешенной в воздухе декорации, не боящийся ни ветра, ни молний, и главная героиня — обычная девушка, которой предпочтительнее оставаться в безопасности на палубе. Разные миры, но звучащие в унисон голоса…

Мы успели спеть только один куплет и припев, начался второй куплет, который пел Говард, — и внезапно я ощутила: что-то не так.

Не так в голосе маэстро.

За последние пять лет я успела изучить каждый оттенок его голоса, глубокого и сильного, прекрасного и бесконечного, как небо, — я слышала, как поёт Говард, тысячи раз, помнила, как должен звучать его голос на той или иной ноте. Поэтому, когда маэстро вдруг начал фальшивить, в страхе непроизвольно сжала кулаки и посмотрела наверх — несмотря на то, что по роли я не должна была этого делать.

Декорация, на которой стоял Говард, висела не над моей головой, а чуть дальше и глубже, поэтому я могла видеть, что на ней происходило. И замерла, потому что маэстро, вместо того чтобы стоять и вглядываться вдаль, держался за перила на капитанском мостике, словно старался не упасть, тем не менее продолжая петь, и от него в зал тянулась… тянулся…

Что это за напряжение, повисшее в воздухе между маэстро и зрительным залом, я поняла не сразу. Для того, чтобы определить, чем было это дрожание — будто в холодный воздух попал слой тёплого, — мне понадобилось несколько секунд. Я банально растерялась, запаниковала, сглатывая вязкую слюну и не понимая, что предпринять…