Слава для Бога (СИ) - "Дед Скрипун" - Страница 21

***

Арканаим. Столица княжества Первоградского. Огромный по тем временам город. Богумир, в составе сотни, въезжал в распахнутые ворота, и рассматривал открывающуюся взору картину уже не как бог, а как простой, смертный человек, и если он смотрел на все происходящее скорее, как на изменение своего отношения к уже знакомой картине, то для Славы это был настоящий шок, парализовавший разум.

Привыкшая к размеренной деревенской жизни, где крытый черепицей дом старосты воспринимался как верх архитектурного творчества, а десять сплетничающих баб у колодца — толпой, девушка смотрела на все происходящее, как на чудо. Чувства разрывали ее сердце отражаясь в голубых глазах, как в зеркале, показывая все бушующие эмоции. Тут и восхищение, и страх, и оторопь, все перемешалось, заставляя юное, неискушенное сердце биться барабанной дробью, пытаясь вырваться на белый свет криком птицы радостного возбуждения. Она еле сдерживала этот порыв рассматривая окружающий ее, новый мир, широко раскрытыми глазами.

Прямая как стрела дорога вдоль ухоженных теремов с резными ставнями, и дымящимися печными трубами. Кругом люди, и люди, и люди. Никаких оград и заборов, все дворы открыты взору, никаких огородов, только клумбы, где по весне распустятся всевозможные цветы и будут все лето радовать глаз, и это неудивительно, ведь здесь живет мастеровой люд, посвящающий свою жизнь ремеслу, а не крестьяне. И тут нет никакого пренебрежения к труженикам плуга, тут просто другая жизнь.

В столице проживают кожевенники и ткачи, тут, как и умельцы кузницы, мастера как по черному железу, от подков до мечей, так и творцы по серебру и злату, и им некогда возится с выращиванием морковки и свеклы. Поколения за поколениями они совершенствуют свое ремесло, передавая умения по наследству, не отвлекаясь больше ни на что другое. Они востребованы, и почитаемы.

По пути, сотня проезжает многочисленные перекрестки, и от них уходят в стороны другие дороги, по кругу повторяющие контуры крепостных стен, а впереди, по центру площади, вырастают высокие княжеские хоромы, крытые начищенной до блеска, смазанной жиром медью, отражающей весеннее солнце. Бревенчатые, тронутые чернотой времени, стены с провалами застекленных слюдой окон, резные колонны красного крыльца, спускающегося широкими, дубовыми ступенями на мощеную лиственницей площадь, как приглашение дорогого гостя войти в распахнутые гостеприимством двери.

Гомонящая радостью возвращения сотня встала и спешилась, выстроившись стройными рядами, держа на поводу лошадей. Перв, бодрой походкой, взбежал на крыльцо, где его уже встречал князь.

Высокий, черноволосый, без намека на седину мужчина, возрастом далеко за пятьдесят. Голубые, пронзительно жесткие глаза, привыкшего повелевать судьбами людей воина. Коротко стриженная, ухоженная борода, высокие скулы, большой, острый, слегка загнутый вниз, как клюв хищной птицы, нос. Начищенная до блеска кольчуга, красный плащ, спадающий с широких плеч, расшитый серебром, до пола, и красные, мягкие, сафьяновые сапоги, в которые заправлены синие шаровары.

— Вверяю жизнь свою, в руки твои, великий. — Перв склонился в глубоком поклоне и протянул князю черный кнут. — Наказание приму с улыбкой, как и награду из рук щедрых твоих.

— Постарел, но все так же крепок. — Рар взял своего воеводу за плечи. — Рад, что ты вернулся. Дай-ка я тебя обниму. — Он трижды поцеловал Перва и отстранился, все также держа за плечи, и смотря в виноватые глаза. — Молчи. Все понимаю, чай не древень бесчувственный князь твой. Не от меня ты тогда ушел, от себя сбежать хотел, потому обиды не держу, хотя расстроил ты меня своим поступком. Очень расстроил. Ну да что было, то было, быльем поросло, назад не воротишь, заново не переживешь. Забуду глупость, да слабость твою, но впредь запомни: «Не волен ты в судьбе своей. Жизнь воеводы принадлежит, люду Первоградскому, коему и я служу, а также князю своему, на верность которому слово давал, перед богами клялся». Крепко запомни. — Он отстранился, сделав шаг назад. — Отпускай сотню, и в терем проходи, и не гостем, а братом. Меду хмельного выпьем, да за жизнь поговорим, она в последнее время дюже трудная, и кровью пахнет. Посоветуемся за братиной, как напасть извести.

***

Незнакомый, чужой дом. Чистый, ухоженный, жарко протопленный, но чужой, который отныне должен стать своим. С ним у Славуни ничего не связано. Ее короткая жизнь прошла в другом месте.

Девушка стояла на пороге, и рассматривала развешенные по стенам дорогие ковры, застеленные на полу, тканые дорожки, и кружевные шторы на окнах. Она пыталась представить жизнь этого дома, проходившую когда-то давно, до того, как они с отцом его покинули, но не могла. Весь созданный здесь уют, это заслуга ее мамы, о которой так много рассказывал отец, но которую она никогда не видела. Смерть разлучила их слишком рано. Такой знакомый и незнакомый уют, созданный родным, и в то же время незнакомым человеком, медленно проникал в душу, наполняя болью и теплотой.

Девушка наконец вошла внутрь и остановилась у большого обеденного стола, застланного кружевной, белоснежной скатертью. Погладила рукой поверхность.

— Здравствуй мамочка. — Прошептала она, и на ее глазах выступили слезы. — Вот я и пришла. Надеюсь, ты меня слышишь, и рада видеть свою дочь.

— Она слышит. — Обнял ее за плечи подошедший сзади Богумир. — Она слышит и любит тебя.

Они стояли вдвоем. Славуня тихо, беззвучно, плакала и гладила поверхность стола, а Богумир обнимал ее и не мешал. Они молчали. Когда говорит душа с душой слова не нужны, просто не надо мешать изливать накопившуюся годами боль, когда они выговорятся, станет легче, свет разгонит тьму.

Два близких человека, таких разных и не похожих друг на друга: мужчина и женщина, бог и человек, высшее существо и смертная, соединились душами, и давно уже стали одним целым, и в такие вот моменты это чувствуется особенно остро, словно невидимая, тонкая, еще остающаяся, разделяющая их пленочка непонимания, рвется, и объединенная, цельная душа наполняется совместным теплом и нежностью, той искренней любовью, о которой так много говорят люди, но которую так редко понимают.

Входная дверь хлопнула. В дом, с морозным паром, резко влетел ворон, а следом вошел смущенный Гостомысл. Сотник взялся проводить молодых до дома, указав дорогу пока Перв занят, и разговаривает с князем, но задержался у входа, стряхивая несуществующий снег с сапог, а Орон сел ему на плечо, рассматривая как он это делает. Человек и птица, тактично остались за порогом, дав немного времени, чтобы Славуня освоилась на новом месте и пришла в себя.

Ворон сделал круг по комнате и опустился на плечо, но не Богумира, как он это всегда делал, а Гостомысла. Тот тихонько покашлял, привлекая к себе внимание.

— На втором этаже, в спальне, вещи твоей мамы. Все в сохранности, и все так же, как при ее жизни. — Сотник подошел ближе и тронул Славу за руку. — Все лежит в сундуке, нетронутым. Думаю, они тебе подойдут, вы очень похожи с ней.

Девушка благодарно кивнула, посмотрев сотнику в глаза.

— Спасибо. Я поднимусь, посмотрю. — Она отстранилась от Богумира, и тот попытался последовать за ней, но Гостомысл взял его за плечо и остановил.

— Дай ей побыть одной, не мешай. В такие моменты даже близкие люди бывают лишними. Дай ей выплакаться, это надо сейчас.

Изгнанный бог послушал старого воина и остался, а Славуня поднялась по широкой лестнице, и скрипнув дверью спальни ушла встречаться со своим неизвестным прошлым.

Старый — новый дом, впереди новая жизнь.

Спальня родителей. Небольшое окно, пропускающее приглушенный мутной слюдой, свет. Мягкий, пушистый ковер под ногами. Столик с серебряным подсвечником и половинками трех не догоревших свечей, словно их только что погасили с приходом утра. Огромная кровать под розовым балдахином, как уютным домиком прикрывавшая супружеское ложе, а на ней сидит незнакомая, рыжеволосая девушка и пристально смотрит на вошедшую и замершую от неожиданности Славуню.