Ответная угроза (СИ) - "Генрих" - Страница 36

Примерно в середине ночи ненадолго просыпаюсь от того, что «Артемида», лязгнув сцепками, мягко трогается с места. Поняв, что осторожное движение начинается в нужном направлении, усмехаюсь. Это значит, что всё в порядке. Засыпаю снова.

16 ноября, воскресенье, время 05:50

Окраина Дрогобыча. НПЗ.

Рокоссовский.

Хмыкаю и не могу сдержать улыбку. Вот оно! Длинные ряды стальных бочек с бензином, стоящие друг на друге в три этажа. Мы всё-таки дорвались! Диверсанты сделали всё в лучшем виде.

— Алексей Гаврилович, надо срочно организовать вывоз топлива.

— Куда?

— Куда угодно, лишь бы не хранить в одном месте. Разбомбить могут в любой момент. Мы авиацию ещё не подтянули, сеть ВНОС не организовали…

Начштаба быстро уходит. Ему сейчас будет чем заняться. Люди есть, машины надо реквизировать, — трудностей в этом не вижу, немецкая администрация есть везде и везде есть автомобили, — и подобрать места для скрытного складирования. Если не найдутся машины, можно и на телегах.

246-ая дивизия 71-го корпуса ещё не подошла. У них-то всё есть. Меня беспокоит то, что мы всё сметаем на простую нитку, но таковы издержки скорости. Нет времени на прочные швы. Проскакиваем по узкому шатающемуся бревну над грозной горной речкой. Очень мы сейчас уязвимы для удара. И спасает нас то, что ударить нас нечем. Но если мы ошиблись, то даже относительно небольшие силы могут доставить нам массу сложностей.

— Вы большой молодец, товарищ старший лейтенант, — слегка скашиваю взгляд в сторону невысокого и жилистого командира диверсантов. С льдистыми голубыми глазами профессионального душегуба.

— Лейтенант, товарищ генерал, — поправляет диверсант.

— Мне виднее, товарищ старший лейтенант. Иди, делай представление на весь личный состав. Всем — медаль «За отвагу», если есть такая — «За боевые заслуги». И наоборот. Особо отличившимся — «Красную звезду». Тебе и второму ротному — «Красное знамя». За такое вам можно и Героя дать, но это такая длинная история…

— Служу Советскому Союзу! — на мгновенье свежеиспечённый старший лейтенант принимает стойку «смирно» и козыряет так лихо, что успеваю зафиксировать только уже замершую у головы руку.

— Вольно! — машу рукой в его сторону. Иду наружу, надо посмотреть, в какие точки начштаба наметил вывоз топлива.

15 ноября, суббота, время 09:05

Минск, штаб Западного фронта.

Военный совет фронта.

— О какой, нахрен, социалистической законности ты мне тут далдычишь⁉ — от хлопка ладонью в сердцах и моего громыхающего гласа присутствующие дёргаются и замирают. Цанава багровеет.

— Почему вы не печётесь о законности на допросах⁈ — мне не удаётся унять вырвавшегося и разбушевавшегося джина ярости. — Считаете, советскому генералу можно в морду насовать, а врагу советской власти нет⁈ Политесы вокруг него будете крутить?

Кровеносная система Цанавы давно не испытывала таких перегрузок. То краснеет, то бледнеет. Знает кошка, чьё сало слопала. Медленно вдыхаю-выдыхаю несколько раз. Бешенство, получившее выход, ослабевает.

— От кого-кого, а от тебя, Лаврентий Фомич, такой мягкотелости не ожидал. Короче, ты всяко под приказом, и получишь в письменном виде то, что я тебе скажу…

Выглянувшее из-за тучек солнце приветствует меня вспыхнувшим за окном городским ланшафтом. Наши окна на юго-запад смотрят.

— Пойманные на месте преступления саботажники, вредители, диверсанты, тем более с оружием в руках, должны немедленно подвергаться ускоренной процедуре разбора дела полевым трибуналом. Приговорённых к высшей мере вешать публично при максимальном скоплении местного населения. В случае невозможности или затруднений при задержании и аресте означенных лиц военнослужащим РККА и НКВД предписывается применять оружие на поражение. Отдельно указать, что рекомендуется стрельба по ногам, как мера чрезвычайного задержания.

Немного подумав, добавляю:

— Отдельно пояснение командирам НКВД всех уровней: священников униатской церкви заранее считать вражескими агентами.

Мы обсуждаем политику военной администрации на освобождённых, — читай, захваченных, — территориях Западной Украины и Польши. Неожиданно сталкиваюсь с противодействием со стороны многих. Присутствующие делятся на две партии, большей части фиолетово (Арсеньевич иногда подсовывает цветистые определения), меньшая часть — против. Фоминых не поддерживает моих предложений и Цанава вдруг что-то вякает.

Конечно, нехорошо, что не сдержался, зато все как-то в себя приходят. Грешу на маршальские звёзды, как будто мой авторитет ими сильно подкрепляется. Забавно. По одёжке встречают даже те, кто давно меня знает. Сказывается признание заслуг Москвой?

— Я всего лишь хотел сказать, Дмитрий Григорич, — осторожно произносит Фоминых, — что политика наших властей на освобожденных территориях должна быть продуманной и тонкой…

Отступает комиссар, отступает. Поначалу-то стеной встал, нельзя, дескать, так.

— Политика может быть тонкой, толстой или любой другой, — надо окончательно ставить его на место, — но она должна основываться на реальном положении дел. А реальность такова: поляки ненавидят немцев и одновременно — нас. Неизвестно ещё, кого больше. Про войну двадцатого года забыли что ли? Они и дальше вели себя не лучше. Оттяпали от Литвы Виленский край, от Чехословакии — Тешинскую область, блокировали Данциг. Со всеми соседями перессорились…

— Тем более… — Фоминых затыкается от моего запрещающего жеста.

— Наши люди советскую власть любят и уважают. Поляки и западенцы, галичане, ненавидят. Мы можем сделать так, чтобы они боялись. Любви мы не добьёмся.

— Но украинцы тоже наши люди, — всё-таки ставит помеху комиссар. Все остальные напряжённо следят за нашей перепалкой.

— Когда говорим о западных украинцах, слово «наши» надо заключать в большие и жирные кавычки, товарищ корпусной комиссар.

Обращение по званию, а не по имени, это тоже посыл. Давно все это понимают. На того же Цанаву наорал, но обратился по имени-отчеству. Поэтому тот прекрасно понимает, что это всего лишь рабочий момент. Ещё хвалю себя за то, что притормозил присвоение очередного звания Фоминых. Пусть побудет ещё в звании корпусного, а не армейского комиссара. Хватит с него.

— Вы, товарищ корпусной комиссар, предлагаете цацкаться с теми, кто встречал гитлеровцев цветами. С теми, кто устроил массовые убийства евреев. Погромы, грабежи. Причём в тот короткий период, когда наши войска ушли, а немецкие ещё не пришли. Их никто не заставлял, не побуждал это делать. Охотно стали служить гитлеровцам, пошли в полицию, военизированные формирования. Вы их предлагаете считать нашими, товарищ корпусной комиссар?

И взгляд мой становится обвиняющим. Цанава тоже смотрит на комиссара не ласково, вот что интересно. Переобулся? Будем считать, что я его переубедил. Комиссар тем временем слегка белеет.

— Откуда вы знаете, товарищ маршал? — так же осторожно интересуется глава белорусских коммунистов.

— У нас военнопленных очень много, товарищ Пономаренко, — отвечаю, не глядя, лишь слегка склонив голову. — В том числе, с юга. Некоторых ещё летом Рокоссовский захватил. Начитался я их показаний, вернее сводок особого отдела.

— Среди тонких моментов есть ещё вот такой. Поляки немцев ненавидят. Об этом же все знают, так? — дожидаюсь согласных кивков. — Но вы когда-нибудь слышали о польских партизанах, которые всячески вредят немцам? О восстаниях против немецких оккупационных властей? О массовых актах саботажа и диверсий? Нет? Я тоже не слышал, и разведке нашей ничего такого не известно. А почему?

В ответ нарушает всеобщее молчание опять комиссар.

— Может, мы просто не знаем о таком?

— О крупных диверсиях мы бы узнали. Нет. Поляки и все прочие чехи легли под немцев. У нас есть даже военнопленные вермахта, этнические поляки. Но почему они легли? А потому что за столетия европейской истории привыкли к жёсткому стилю управления. Другой они просто не воспримут. Нам придётся управлять ими жёстко. К советскому военнослужащему, даже простому советскому гражданину они должны относиться, как к человеку с более высоким социальным статусом. А уж бойцов НКВД должны бояться, как огня.