Человек с той стороны - Орлев Ури - Страница 3

— Мне тоже порой трудно, Мариан, ты не думай.

— И что ты делаешь, когда тебе трудно? — спросил я, тяжело дыша.

— Стараюсь ни о чем не думать. Выгоняю из головы все мысли. Думаю только о следующем шаге или о десяти следующих шагах, как будто дальше ничего нет. И снова следующий шаг, и не больше. Или думаю о том, как поднять ногу, а за ней еще ногу, и это всё.

Раз за разом я тоже постигал эту науку. Вскоре я понял, что имел в виду отчим, когда пытался объяснить мне, как он освобождает голову от мыслей. И тоже научился освобождать голову, когда становилось очень тяжело. А может, мое тело попросту привыкло и окрепло, не знаю. А еще я шептал про себя молитву. Просто повторял одни и те же слова, как те старухи, что перебирают четки. Но увы — похвастаться перед друзьями и рассказать им, что я делаю, мне, конечно, не светило. Мама в присутствии отчима первым делом сказала мне, что, если мне дороги моя собственная и ее жизни, я должен держать язык за зубами.

Эти походы по колено в зловонной жиже я возненавидел с первого же раза. Но долг заставлял меня держаться. Отчим прав: я и в самом деле обязан был помочь семье. И действительно — из каждой такой ходки мы с ним возвращались домой с изрядной суммой, а то и с парой-другой золотых монет, американских или английских. Правда, иногда на меня вдруг нападал необъяснимый страх. Мне казалось, что туннель вот-вот рухнет на меня, я застряну здесь под землей, не в силах шевельнуться, и постепенно задохнусь. То был естественный страх тесного замкнутого пространства. К счастью, он возникал не так уж часто. Этот страх и сегодня порой охватывает меня в лифте, хотя и не слишком часто. И я никогда не знаю заранее, когда это произойдет.

Мой отчим работал в канализации смолоду, но нынешнюю свою должность районного инспектора получил только после прихода в город немцев, потому что прежний инспектор и его заместитель погибли во время бомбежек. Лабиринты, тянувшиеся под городом, он знал с закрытыми глазами, как я — дорогу в свою школу. Проработав там многие годы и переходя за это время из одного района в другой, он изучил весь центр города, а также те туннели, которые были давно заброшены или стали труднопроходимыми в результате немецких бомбардировок. А на городских картах канализации и те и другие вообще не были помечены.

И все же мама беспокоилась не напрасно.

О том, что мы идем там, внизу, не мог знать никто, кроме разве других контрабандистов, если бы нам такие встретились. Но мы их не встретили ни разу. Товарищи отчима по работе тоже могли, конечно, случайно проговориться, но и эта беда нас миновала. Отчим вообще был уверен, что никто из них его не подозревает. Если кто и мог донести на нас, так это те евреи, через погреб которых мы каждый раз выходили с нашим грузом. Но эти евреи и сами нуждались в наших продуктах, а к тому же и зарабатывали на них, перепродавая кое-что из принесенного нами своим соседям. Они, конечно, не знали, откуда мы приходим. Но если бы нас хоть раз поджидали в их погребе немцы, то в гестапо из нас наверняка бы выбили все нужные им сведения. Ну, может быть, не у отчима. Но у меня — несомненно.

Нашелся, однако, человек, который все же нас выследил. То был знакомый отчима по работе, которого звали Круль. И вот тогда я вдруг понял странные слова, которые отчим сказал в ту ночь моей маме. Я имею в виду его слова насчет доверия. О том, что ни на кого нельзя положиться. Даже на маминого брата, моего дядю. Потому что тут происходит то же самое, что часто случается на войне: вдруг все, что ты думал о своих родственниках, или друзьях, или соседях, оказывается неверным. Даже самые близкие могут донести или по меньшей мере навлечь на тебя серьезные неприятности. Когда люди живут в страхе, или голодают, или пытаются заработать на жизнь незаконными путями, они становятся другими. Не такими, какими были в мирные времена.

Мама всегда утверждала, что мой отчим только говорит жестко, а на самом деле даже муху не способен обидеть. Но однажды, когда мы с ним в очередной раз шли по каналам, этот Круль вышел нам навстречу. Он, наверно, давно уже заподозрил отчима и начал за ним следить. Вероятно, увидел, что Антон закупает подозрительно много продуктов. К счастью, своим открытием он ни с кем не поделился, а утаил его для себя. Поэтому, когда он умер, этот секрет сошел вместе с ним в могилу. И я думаю, что могилу он нашел как раз на еврейском кладбище.

Это случилось ранним утром, когда мы шли по каналам в гетто. Внезапно мы услышали чей-то гаденький смешок, и кто-то осветил нас фонарем.

Круль уже нас поджидал. Он стоял на повороте канала с фонарем в руке и смеялся. Фонарь он включил не сразу, подождал, когда мы подойдем совсем близко. Включил, засмеялся этим своим мерзким смехом и сказал, что отныне мы должны делиться с ним своими доходами.

Антон даже глазом не моргнул. Он словно не увидел ничего странного в том, что Круль нас подстерег, и ответил ему сразу по существу:

— Хорошо, но также затратами и риском.

Я думаю, что это действительно было по-честному. Пусть бы он тоже вложил деньги в товар и таскал его вместе с нами. Именно это отчим ему и предложил. Но Круль отказался. Он просто требовал, чтобы мы платили ему за молчание, иначе он на нас донесет. Это называется вымогательство, шантаж. И тогда Антон сказал мне:

— Пройди за поворот, Мариан, мне нужно поговорить с паном Крулем наедине.

Я свернул за угол туннеля. Отчим посветил мне своим фонариком. Но, пройдя несколько шагов, я, понятное дело, тут же вернулся. Мне хотелось посмотреть, что произойдет. Я увидел, как отчим опускает свой мешок прямо в грязь — ведь досок там не было — и подходит к пану Крулю. Я был уверен, что он просто хочет негромко поговорить с ним. И только потом увидел нож. Отчим вытер его об одежду Круля и снова спрятал в карман плаща. А потом вынул из кармана повязку — белую ленту со щитом Давида, все евреи Варшавы были обязаны в те дни носить такую на руке, — и надел эту ленту на руку пана Круля. В то время мы всегда брали с собой в каждую ходку несколько таких повязок. В гетто нам предстояло, выйдя из канализации, пройти с товаром на Кармелитскую улицу, и мы должны были выглядеть, как все вокруг. Поэтому мы тоже повязывали себе на руку эти еврейские ленты.

Я видел, как отчим поднял было ногу, чтобы столкнуть тело Круля в канал, в грязный поток, но потом передумал, стал рыться в его карманах, достал оттуда что-то — видимо, деньги — и переложил себе в карман. Потом порвал несколько бумажек, бросил их в поток, еще раз посмотрел в мою сторону и наконец толкнул мертвое тело ногой и отправил его в последний путь. И только тогда позвал меня. Я сделал вид, что не слышу, и он позвал меня еще и еще раз. Лишь тогда я вышел из-за угла, подошел к нему и помог поднять мешок на спину. Об этой встрече я не рассказал ни единому человеку. И маме, конечно, тоже.

Вот такая была у нас работа. Из каналов мы выходили прямо в гетто, через сарай на улице Лешно, номер пятьдесят шесть, а оттуда шли — обычно с большей частью товара — на Кармелитскую. Дорога была недлинной и потому не очень опасной, и к тому же евреи, которым принадлежал сарай, давали нам сменную одежду, чтобы от нас не воняло на улице. Помню, когда мы возвращались в этот сарай, чтобы идти домой по тем же каналам, было до жути противно снова влезать в нашу мокрую и вонючую одежду. Ну вот, мы выходили из сарая и шли по гетто с грузом на спине, а вокруг были одни евреи, и я то и дело пробовал представить себе, что я — один из них. А в тех местах, где можно было видеть нашу, польскую, сторону города, я задирал голову и смотрел через стену. До сих пор не могу забыть эту дорогу. Каждый раз по возвращении из такой ходки мне снились страшные сны, особенно из-за детей. Ты шел, а они сидели на земле и умоляли о кусочке хлеба. Или лежали на тротуаре, а изо рта у них текла слюна. Правда, отчим сказал, что они просто набирают в рот мыльной воды, чтобы вызвать жалость у прохожих, но я видел и таких, чьи тела уже были прикрыты газетами. Отчим запрещал мне смотреть на этих детей, потому что однажды почуял: еще минута — и я стащу свой мешок со спины, чтобы раздать еду этим голодным детям. Он сказал, что, если кто-нибудь узнает, кто мы такие и что у нас в мешках, нам конец. В Варшаве были и другие контрабандисты, большего размаха, которые объединялись в артели и держали целые армии наемных бандитов. Такие воротилы имели связи с немецкими полицейскими на входах и выходах из гетто. Они не боялись ничего. Но мы с отчимом были «мелкими частниками», мы работали вдвоем, и спасали нас только наш особый, никому не известный маршрут по туннелям — и сохранение тайны.