Артист (СИ) - Никонов Андрей - Страница 1

Пролог.

Октябрь 1926 года, Москва

Первый этаж небольшого пристроя к дому 13 по Фурманному переулку занимал писчебумажный магазин. Владельцем артели «Бумага и краски» значился Семён Петрович Решетников, сорока семи лет, беспартийный, из мещан. Он жил в квартире на втором этаже, прямо над лавкой, куда вёл отдельный вход с улицы. В обычные дни товарищ Решетников, одетый в косоворотку, холщёвые брюки и синий фартук, сам стоял за прилавком, отпуская покупателям анилиновые чернила в стеклянных бутылочках и циркули в деревянных пеналах, весь магазин занимал небольшую комнату, тесную и пыльную, но клиенты не жаловались — их было немного. Такой же товар можно было купить в совторге по соседству, на Садово-Черногрязской, и гораздо дешевле.

Редкому покупателю Решетников жаловался на тяжёлую жизнь, расхваливал особые сорта бумаги, которые привозили, по его словам, из-за границы, и предлагал сравнить свои чернила и чернила из совторга. Хозяин магазина уверял, что у него совсем другой товар, с насыщенным цветом и настоящим блеском. Покупатели сравнивали, брали бутылочку за пятнадцать копеек и уходили, а пятиалтынная монета кидалась в кассу, к небольшой кучке мелочи и сиротливым рублёвым бумажкам.

Настоящий товар продавался с заднего хода, тюки мануфактуры, закупаемые в советских трестах Нижнего Новгорода за бесценок, расходились по московским мастерским втридорога, платили за них не мелочью, а бумажными червонцами. Иногда приходилось с модисток брать натурой — драгоценными безделушками, мехами и столовым серебром, эти вещи Решетников сбывал через брата, у которого был ломбард на Кузнецком мосту.

В семь часов вечера магазин закрывался, хозяин снимал фартук, запирал дверь на засовы, и по чёрной лестнице поднимался на второй этаж, в квартиру. К этому времени с работы в сберегательной кассе возвращалась его жена, Софья Львовна, отчитывала приходящую прислугу, и помогала ей накрыть на стол. Прислуга готовила по понедельникам, средам и пятницам, в восемь вечера Решетников выпроваживал её из дома. В этот вечер всё шло так же, как и в другие дни, пожилая женщина, дальняя родственница Решетникова, получила от него список продуктов, два червонца на расходы, посетовала, что мясо на рынке подорожало, и ушла. Семён Петрович запер за ней нижнюю дверь на засов, а верхнюю — ещё и на ключ, который оставил в замочной скважине и повернул на четверть оборота.

— Как прошёл день, душа моя? — спросил он жену, намазывая на свежую булку сливочное масло.

— Сегодня заходила Светочка, взяла десять рублей.

Светочка была дочерью Решетниковых, комсомолкой-активисткой, и с родителями-буржуями общего иметь не желала. Но даже у комсомолок и активисток существуют потребности, которые зарплата в машинописном бюро никак не покрывала, так что Свете скрепя сердце приходилось одалживать у матери десятку, а то и две.

— Обещалась в воскресенье зайти, — добавила Софья Львовна, и зачерпнула ложкой черной икры из вазочки, её доктор уверял, что для ослабленных лёгких этот продукт необходим. — Познакомит со своим новым молодым человеком, из уголовного розыска.

— Только легавых нам тут не хватало, — Решетников раздражённо смял салфетку, — а ну как заподозрит чего. Ты уж, Софочка, приберись, чтобы лишние вопросы не задавал. Сколько сегодня удалось сделать?

И разговор перетёк из семейного в деловой — Софья Львовна в рабочее время меняла золотые монеты, которые несло население, на советские бумажные деньги по официальному курсу. Для себя, а точнее для мужа, она производила обратный обмен, за месяц через сберегательную кассу удавалось прокрутить двадцать, а то и тридцать тысяч рублей. Золотые монеты Решетников, в свою очередь, обменивал на бирже с прибылью.

К десяти вечера все домашние дела были переделаны, супруги выпили на ночь тёплого молока с сахаром и отправились в спальню, и через полчаса громкий храп Семёна Петровича перемежался посвистыванием мадам Решетниковой. За окном окончательно стемнело, там переругивались извозчики, какой-то пьяный прохожий загорланил песню, но шум спящих супругов не разбудил. В коридоре дверь шкафа приотворилась, чуть скрипнув, и оттуда вылез невысокий подросток. Он потянулся и несколько раз присел, разминая руки и ноги, потом достал из кармана бутылочку с маслом и капнул в замочную скважину и на шпингалеты. Ключ повернулся беззвучно, ригели выехали из накладок, петли, тоже получившие порцию масла, легко провернулись. То же самое малец проделал с дверью внизу, кашлянул.

Из-за угла показались четверо, впереди шёл невысокий коренастый мужчина с повязкой на глазу, за ним совсем молодая, лет двадцати с небольшим, женщина в кожаной куртке и косынке. Одноглазый остановился возле пацана, требовательно на него посмотрел.

— Спят, — сказал тот, глядя чуть в сторону, один глаз у мальца косил. — Как покойники. Дядь Петь, накинуть бы, весь день в шкафу торчал, аж ноги свело.

— Добавь ему, — распорядился Пётр, и скрылся за дверью.

Женщина и второй мужчина, высокий, жилистый, в франтоватой одежде, со сломанным набок носом и тонкими щеголеватыми усиками, начали подниматься вслед за ним, третий, тощий, с рыжими волосами, остановился возле пацана, достал из кармана тощую пачку денег, отсчитал несколько бумажек.

— Беги, Федька, — сказал он, — не твоего ума там дело будет.

Федька придурковато улыбнулся, схватил деньги и скрылся в темноте, а мужчина зашёл в дом вслед за подельниками. Все четверо сгрудились в коридоре, один из мужчин зажёг спичку, у женщины в руках появился листок со схемой комнат.

— Тут спальня, прошу, господа.

Голос у грабительницы был нежный и мелодичный, согласные она слегка тянула, словно заикаясь. Одноглазый, Пётр Лукашин, недовольно покачал головой, но спорить не стал, толкнул дверь.

С женщиной он познакомился в исправдоме, где они с братом отбывали год, определённый Сокольническим судом. После смерти старшего брата и Радкевича все грехи удалось повесить на них, и братья Лукашины отделались минимальным сроком. Марию Брумель привело в тюрьму убийство на почве ревности, народные заседатели вообще были готовы её отпустить, благо жертвой оказался какой-то советский буржуй, но подкачало купеческое происхождение, и судья определил её в Матросскую тишину на три месяца.

Женский контингент содержался в другом крыле, но всё равно заключённые пересекались — в очереди за пайкой или в постирочную. Для судьи, арестантов и надзирателей оставалось загадкой, как обладательница печальных карих глаз и невинного юного личика, усыпанного мелкими веснушками, умудрилась попасть за решётку. Не в силах устоять перед ангельской внешностью новой знакомой, Петька выложил ей то, что знал о деловых партнёрах Шпули, прячущих капиталы под матрацем. Одним из таких торговцев как раз был Решетников, он вечно жаловался на трудную жизнь, не возвращая вовремя деньги, что, по мнению Лукашина значило одно — они у него наверняка водились. К идее пощипать коммерсанта девица Брумель, которая просила, чтобы её называли Мурочка, отнеслась равнодушно, и Пётр сам не понял, как принялся её убеждать сходить вместе на дело. Наконец, когда Петьку и Зулю выпускали, Брумель согласилась — ей как раз оставалось сидеть ещё пару недель.

Решетников сквозь сон почувствовал, как его стащили с кровати, бросили на пол и придавили коленом горло. Пока он пытался вздохнуть, коммерсанта спеленали как младенца, засунули в рот вонючий носок и водрузили на стул. Рядом сидела Софья Львовна в ночной рубашке, испуганно выпучив глаза.

— Добрый вечер, товарищи, — сказал Зуля, улыбаясь и доставая из кармана револьвер, — а ну сдавайте припрятанное народное добро.

Если бы Решетников мог, он бы растянул губы в улыбке, но носок мешал. За восемь лет, прошедших после большевистской революции, его грабили как минимум раз десять, и таких вот прытких бандитов он навидался. Кто-то приходил с фальшивым мандатом на обыск, кто-то — с настоящим, были и как эти, без повода, всем им нужны были деньги. Для этого у Решетникова были сделаны в квартире нычки, якобы тайные, с мелочью — недорогими безделушками, сотней царских червонцев и пачкой советских. Другие ценности были надёжно припрятаны, а основной капитал Решетников держал совсем в другом месте. Лучше отделаться несколькими синяками, сломанным ребром и двумя-тремя тысячами рублей, чем отдать жизнь. Грабители обычно забирали то, что им подсовывали, и уходили. Он дождался сильных двух ударов в живот, сделал испуганное лицо и кивнул на картину на стене, за которой скрывался железный ящик.