Замечательные чудаки и оригиналы - Пыляев Михаил Иванович - Страница 53

На этом основании он не выводил у себя ни клопов, ни блох, ни тараканов, которые во множестве у него водились. Когда он ехал на извозчике, то не позволял гнать шибко и стегать лошадь.

В этих случаях во всю дорогу извозчику он читал проповедь о том, как он должен беречь свою лошадь и ласково с ней обращаться. «Ведь она тебя кормит, – говорил он, – а ты бьешь; она идет таким шагом, как ей следует идти, а ты заставляешь ее бежать и запыхаться – зачем? Нехорошо, брат, нехорошо».

Он имел особое пристрастие к кошкам – они были его страстью. Штатных было у него двенадцать и немало сверхштатных; ему подкидывали новорожденных котят; он их принимал и воспитывал.

Когда же приемыши достигали положенного возраста, то раздавал их по будкам, которые в то время составляли в Петербурге полицейские посты.

Будочникам он давал приданого: за кошку десять, за кота пять рублей, потом обходил сам эти посты или посылал свою кухарку наведываться о житье-бытье своих питомцев.

Таким образом у будочников завелся обычай иметь кошек; жители Петербурга замечали их почти у каждой алебарды, но мало кому было известно происхождение этого обычая. Каждая кошка имела имя и отчество какой-либо дамы или мужчины из близких друзей хозяина.

Его любовь к ближнему, милосердие и доброта доходили иногда до эксцентричности почти невероятной; известен, например, следующий случай. Он имел очень дорогие часы Нортона и для него неоценимые, потому что они были подарены ему тогдашним военным губернатором графом Милорадовичем. Часы эти всегда лежали у него на столе. Раз один молодой человек, его знакомый, взял их, чтоб посмотреть, и затем ловко спустил их к себе в карман и ушел.

О-ч это видел, глубоко вздохнул и не сказал ничего воришке. Кухарка потом рассказала его знакомому, и тот немедленно отправился на квартиру воришки и отобрал часы от него и принес их к владельцу, чему он очень обрадовался. Когда же его упрекали за непростительную снисходительность к похитителю, то он сказал: «Эх, господа, не будьте так строги, может быть, он был вынужден крайностью».

Другой случай был еще более характеристичен. Он пил кофе в кофейной, в комнате не было никого. Туда входит незнакомец и, обращаясь к нему, просит разменять двадцатипятирублевую бумажку, но сам не показывает ее. Когда же О-ч достает мелких ассигнаций, то незнакомец вдруг выхватывает у него из рук пятирублевую бумажку и убегает. Художник за ним; догоняет дерзкого мошенника у самой будки и говорит ему: «Милостивый государь, вы конечно решились на этот поступок из последней крайности; вам необходимы деньги, так возьмите еще десять рублей, на этот раз не могу дать более».

Когда впоследствии знакомые упрекали его за то, что он поощряет мошенников, то в ответ услышали: «Вы полагаете, что я поощряю дурных людей, ошибаетесь. Я уверен в том, что то, как я обошелся с ним, послужит к исправлению. Вряд ли лучше подействовал бы на него позор и наказание».

И в самом деле, не был ли он прав в этом? Он был женат, но жена нежила с ним, хотя супруги были очень между собою дружны. Жена его осталась в доме одной знатной дамы, у которой была компаньонкой. Это было условлено при заключении брака. Он говорил, что женился для того, чтобы из невольницы, какою есть каждая девица, сделать свободную женщину.

Раз, только один раз, вышел он из своего характера снисходительной кротости. Это было на масленице. Проходя по площади Большого театра, где тогда строились балаганы, он у одного из них услышал странные, но слишком его сердцу близкие голоса. Какой-то приезжий итальянец завел у себя хор из кошек. Штук двадцать или более этих животных с подобранными по диапазону голосами составляли нечто вроде фортепиано, хвосты четвероногих музыкантов положены были под клавишами, а в них вделаны булавки. Когда маэстро играл на этих клавишах, то кошки уколотые издавали одна за другой «мяу», и из этих звуков составлялся некоторый гармонический ансамбль.

Он с ужасом выслушал этот концерт и побежал к графу Милорадовичу с жалобою на такое варварство, и кошачий импресарио в тот же день был выслан из столицы, а его труппа выпущена на свободу. О-ч умер в 1830 г.; последние минуты его были трогательны. Толпа его друзей дежурила у его постели, он со спокойствием ждал всеобщего «конца всякой плоти».

Несмотря на свои страдания, он много говорил, и речи его были назидательны. Перед самой смертью он распорядился всем оставшимся и все вещи раздарил. Кошек распределил поименно между приятелями. Животные эти были очень привязаны к своему хозяину и, когда он скончался, поняли, что его не стало и наполнили дом жалобными воплями.

Похороны его представляли редкое зрелище за убогим гробом, который несли на руках его знакомые, тянулась нескончаемая вереница экипажей, шло очень много пешеходов высшего общества, но самую трогательную часть печального шествия составляла толпа нищих в слезах.

Богачи-самодуры. – Откупщик К-цев. – ГhекЗой Павлович. – Его «Пелегрина». – Любитель собачьей комедии. – Чревовещатель Ватерман. – Старик Яша и его собака. – Г-жа Рединг. – Чудаки князь Т-ев и Тр-кий

С сентября месяца, лет пятьдесят тому назад, весь фешенебельный Петербург предпринимал ежедневно загородные прогулки верхом. Туман, сырая осень в те годы считалась порою верховой езды, и все разъезжали по островам, обрамленным еще яркою золотистою зеленью берез и лип, в джентльмен-рейтерских костюмах, в черных пальто, подбитых легкою байкой синих и желтых цветов клетками, с эластическими хлыстиками, в жокейских сапогах с желтыми лощевой кожи отворотами, всегдашними сопутниками джентльменов были легкие английские борзые и огромные терневы.

В числе таких денди, на англизированных скакунах пронизывающих болотистые прибрежья Невы, был известный всему Петербургу, как самый зажиточный из людей того времени, винный откупщик К-цев. Придя в Петербург с рублем в кармане и с «родительским благословением», он сперва занялся торговлею зеленью, но вскоре умножил состояние подрядами в казну мяса и хлеба и затем взял на откуп одну из приволжских губерний; дела его настолько пошли хорошо, что по прошествии десяти лет он держал уже три откупа, от которых имел более миллиона в год дохода.

К-цев был оригинал большой руки: он одевался необыкновенно пышно и даже летом носил внакидку богатейшую шубу из редких камчатских розовых соболей, ценою в двадцать тысяч; пуговицы на его жилете были из бриллиантовых солитеров, а в день коронации императора Николая I он явился во фраке, пуговицы на котором были с музыкой; К-цев был большой охотник и до табакерок с мелодиями и имел таких более трехсот, т. е. на каждый день новую.

До меховых вещей он был страстный охотник, – вероятно, за их высокую стоимость: один халат на меху из баргузинской темной белки стоил ему более тысячи рублей, а дорожная его шуба из черно-бурых лисиц, собранная в течение двадцати лет знатоком пушного товара, обошлась ему свыше тридцати тысяч рублей; вес меха не превышал двух фунтов.

Наружностью К-цев был очень невзрачный – высокий, тучный блондин с весьма апатичным лицом, глаза его всегда были полузакрыты, как у спящего человека; он страдал параличом век. Проживал он по большей части в родном своем захолустном уездном городке и приезжал в Петербург только во время торгов в Сенате и по зимам.

Дом его на родине отличался необыкновенным устройством: стены комнат были разрисованы картинами из жизни века маркизов, птиметров и фавориток Людовика XIV, карнизы высоких его потолков были расписаны медальонами лучшими итальянскими художниками; за работу последним были заплачены баснословные деньги – свыше ста тысяч рублей, а чтобы любоваться картинами – были сделаны золотые лестницы. Палаты этого откупщика были полны разными диковинками, всюду были потайные двери, богатые разноцветные карсельские лампы; прислуга его вся в париках, преимущественно арапы. По редкости настоящих негров, многие из слуг были загримированы такими. Мебель в его комнатах стояла тяжелая, покойная, по большей части золотая, в густых роскошных коврах нога утопала. Стоило гостю этого откупщика похвалить какую-нибудь из виденных им вещей, будь это хоть за границей или в Сибири, как немедленно посылался туда слуга за покупкой. Причуды его доходили до больших размеров, чем у великолепного князя Тавриды. Так, проживая в Петербурге, ему раз вздумалось попить чайку на воде из своего деревенского родника, и вот более чем за тысячу верст посылается приказчик для привоза таковой. Особенно он любил угощать свыше меры, ловя встречного и поперечного, пока не истратит всех захваченных его артельщиком денег. Приезжал он в рестораны всегда в сопровождении последнего, у которого был в руках целый узел депозиток, артельщик и дежурил до конца пиршества своего хозяина, заседая скромно в углу с узлом, где шла баснословная по щедрости трапеза.