Забытые богом - Кожин Олег - Страница 28

– Да, – наконец выдала она. – И вырезал пораженный орган. С корнем.

– И теперь нет ни злого, ни доброго… – сонно пробормотала Вера в чашку. – Есть только мы… И нечему расцвести… Да и не для кого.

В эту минуту, бесцеремонно оборвав Веру, громко скрежетнул часовой механизм, и ходики принялись отбивать время.

– Бом-м-м! – говорили часы. – Бом-м-м!

– Ку-ку! – вторила им деревянная кукушечья голова, высовывая острый клюв из дверцы. – Ку-ку!

Люба неуверенно протянула сестре чашку с остатками чая. Та в ответ протянула свою. Чашки невесело чокнулись.

– Ну, с Новым годом, что ли?

– С Новым годом! – эхом откликнулась Вера. – С первым годом после Конца Света.

Проклятущие ходики гудели и куковали раздражающе долго. Не было в их бое ни величия, ни мощи Кремлевских курантов. Крохотному механизму недоставало силы, чтобы вновь раскачать маховик времени. Затея не сработала, и Вера почувствовала это.

– Тоска-а-а-а… – протянула она, залпом допив чай.

– Надо бы желание загадать… наверное, – смутилась Люба. – Помнишь, раньше на Новый год всегда на бумажке писали?

– Конечно. Такая суета – написать, поджечь, пепел в шампанское стряхнуть, да еще и выпить успеть! Всегда боялась не успеть.

– И всегда успевала, – улыбнулась Люба.

– Бом-м-м! – на последнем издыхании отозвались часы.

– Ку-ку! – из последних сил выдавила кукушка.

– Двенадцать… – отрешенно пробормотала Вера. – Вот и все. Пойду-ка и я прилягу. Ты как ложиться станешь, подкинь дровишек… Что-то зябко сегодня.

Она выбралась из-за стола и, кутаясь в шаль, побрела к печке нетвердой походкой перебравшего человека. На полпути остановилась, оперлась на темные бревна стены. Мутные глаза спрятались за набрякшими веками.

– Ох, и штормит же от твоего чая, Любка. Не иначе, подсыпала чего?

Люба застыла – спина неестественно прямая, пальцы впились в край стола. Вдоль позвоночника, неприятно щекоча, побежала струйка холодного пота. Вера хихикнула и полезла на печь. Старенькие занавески качнулись, скрывая пятки в шерстяных носках. Из-за занавесок донесся протяжный зевок, наполненный смертельной усталостью. И тишина. Только треклятые ходики едва слышно тикают: тик-так, тик-так.

Сцепив ладони в замок, Люба еще долго сидела неподвижно. Лишь когда стрелки перетекли на без пяти час, порывисто встала, подошла к часам и решительно остановила раскачивающийся маятник, похожий на давно не чищенную медную сковороду. Часы заснули безропотно. Умерли легко и безболезненно.

Пройдя по комнатам, Люба старательно задула все свечи, затушила лампы. Оставила одну, чтобы не спотыкаться в темноте. Движения сделались ходульными, и Люба боялась упасть на ровном месте. Ощущая себя механическим человеком из старого фантастического фильма, она двинулась в спальню. Тень ее, изуродованная тусклым светом, кралась впереди, неестественно громадная и пугающая.

На секунду заслонив собой узкий дверной проем, Люба оказалась в полной темноте. Откуда ни возьмись накатил страх, тягучий, как смола, пахнущий серой. Померещился покрытый косматой шерстью горбатый силуэт, замерший в изголовье Надиной кровати. Но на поверку мрак оказался не таким уж непроглядным, и напряженные глаза быстро перестроились. На вбитом в стену гвозде висела пуховая шаль. Просто шаль, и ничего более.

Ощупывая тьму трясущимися пальцами, Люба шагнула и встала в изголовье. Дыхание Надежды, скупое и прерывистое, слышалось еле-еле. Иногда оно вроде как пропадало совсем. Тогда Люба застывала, тоже стараясь не дышать, до последнего упрямо надеясь, что вмешиваться не придется. Но затем следовал глубокий вдох, и Люба в отчаянии сжимала кулаки, до боли впиваясь ногтями в ладони.

Она перегнулась через спинку кровати, склонилась над сестрой. Старшей сестрой, которая всегда была рядом, и в радости, и в горе. В основном в горе, потому что счастья им довелось видеть не так уж и много. И теперь эта ворчунья, надежная, как скала, как крепость, лежит здесь, в доме человека, которого нет, посреди деревни, жителей которой не стало, на севере страны, которой больше не существует. Лежит, беззащитная, слабая, усталая. Надежда, потерявшая надежду. А она, Люба, никак не может решиться сделать то, самое важное…

– Чего ты медлишь, отпусти ее! – скрипнула под ногой половица.

Люба прикоснулась ко лбу сестры сухими губами. От Надежды несло жаром и кислым запахом старости. Придерживая сестру ладонью под затылок, Люба осторожно вытащила из-под ее головы слегка влажную подушку. С трудом подняла, будто та была набита кирпичами, а не скомканными перьями, и аккуратно опустила на спрятанное темнотой лицо сестры.

Через пять минут Люба покинула комнату, плотно прикрыв за собой дверь. Там все осталось без изменений. Только подушку она забрала с собой. И еще Надежда перестала дышать.

Прижимая подушку к груди, Люба остановилась напротив печки. Маленький мешочек с перьями отяжелел настолько, что руки с трудом удерживали его. Точно впитал в себя… Люба испуганно посмотрела вниз, почти ожидая увидеть кровь, но нет, выцветшая наволочка в цветочек оказалась чистой. Да и откуда бы взяться ей, крови этой? Так, пот да, может, слюны немножко. Всхлипнув, Люба поспешно полезла на печку. Пока еще осталась решимость, пока не покинули остатки сил.

Здесь, на печке, духота казалась запредельной. Лоб и виски тут же взмокли. Люба на четвереньках подползла к сестре и прилегла рядом, положив подбородок ей на плечо. Странно, у печки весь день возилась Надя, а сдобой пахнет от Веры. И еще цветами пополам с какой-то химией – то ли шампунем, то ли мылом. Ощутив ее присутствие, Вера шевельнулась во сне.

– Любаша?.. – пробормотала она, не просыпаясь. – Ты чего это?

– Ничего. Ничего, хорошая моя, все нормально. Ты спи, спи давай.

Из последних сил держась, чтобы не разрыдаться, Люба уткнулась в скатанную валиком старую шубу. Нос защекотало от пыльной шерсти. На ее затылок легла горячая ладонь.

– Любаша, а ты желание загадала? – Шепот Веры тоже был горячим.

– Нет, хорошая моя, не успела…

– И я не загадала. – Вера зевнула и сонно заплямкала губами. – Я уже давно ничего не загадываю… Все равно ничего не сбывается…

– А чего бы ты хотела? – хрипло спросила Люба.

Вера молчала. Слышно было, как постреливают дотлевающие угли в печи. Молчала она долго, и Люба решила, что сестра вновь заснула, но та вдруг ответила:

– Я бы загадала, чтобы все это наконец кончилось.

Люба шмыгнула носом и повернулась к сестре. Света оставленной на столе лампы едва хватало, чтобы разглядеть нечеткий абрис простодушного круглого лица. Люба быстро чмокнула Веру в щеку и почувствовала, что сестра улыбается.

– Все скоро кончится, обещаю, – прошептала Люба. – Я люблю тебя…

– Бог есть любовь… – невпопад мечтательно протянула Вера.

И засопела, сладко-сладко, окончательно провалилась в блаженный сон. Вера, потерявшая веру. Люба лежала еще минут десять, выжидая, когда дыхание сестры выровняется. Руки ее тряслись, укладывая неподъемную подушку на родное лицо. Вера дернулась, пытаясь освободиться, но Люба навалилась всем телом, с силой прижала к себе. Она ожидала, что Вера начнет царапаться, отбиваться, может, даже попробует ее скинуть. Однако вместо этого ощутила лишь мягкое прикосновение горячечных ладоней на своих плечах.

Младшая сестра обнимала ее.

Люба не знала, сколько пролежала вот так, сотрясаемая рыданиями, на теле мертвой сестры. Давным-давно обмякли Верины руки, не вздымалась судорожно грудь, силясь накачать в легкие живительный воздух, а она все лежала, не в силах сдвинуться с места, зарываясь лицом в мокрую от слез подушку.

Наконец, пересилив себя, Люба спустилась. Оставалось еще одно незаконченное дело. Дом притих, и тайно живущий в нем ничем не давал о себе знать. Будто и не было его вовсе. Но Люба знала, чувствовала хребтом: Нечистый где-то рядом. Наблюдает за ней из-под косматых сросшихся бровищ. Плевать! Не для него она сделала это, а для сестер. Любовь, сохранившая любовь. И теперь ее сестры на Небесах, под рукой мудрого Создателя, а Нечистый пусть хоть хвост с досады сгрызет. Ну а ей… ей тоже пора.