Николай I Освободитель. Книга 5 (СИ) - Савинков Андрей Николаевич - Страница 3

Понятно, что быстрых результатов тут ждать смысла не было. Это была достаточно тонкая политика, рассчитанная на десятилетия вперед и пока империя только закладывала фундамент будущих свершений. Что, с другой стороны, совсем не отменяло важности этой работы. Скорее даже наоборот.

— Отче наш, сущий на небесах,

Да святится имя Твое,

Да придет Царствие Твое,

Да будет воля Твоя и на земле, и на небе.

Я стоял с закрытыми глазами в дворцовой церкви Михайловского замка и молился. Давненько я этого не делал так искренне, наверное, просто еще никогда. Даже в те далекие уже времена моего второго детства и юности, когда, поддерживая «легенду» о своей воцерковленности и набожности, я целые часы проводил в «молитвах», все это было лишь актерской игрой на публику не более. Ну а с тех пор как необходимость в подобном прикрытии отпала, я и вовсе стал посещать церковные службы исключительно исходя из положенного по статусу минимума. В конце концов православный царь совсем уж отдалиться от церкви не мог. Этого бы просто не поняли.

Однако именно этим вечером повод для хорошей искренней молитвы был более чем достойным. Пару часов назад я подписал императорский манифест о полной ликвидации крепостного права на территории империи. Войска столичного гарнизона были приведены в повышенную готовность, непосредственно дворцовая охрана удвоена, по городу дежурили жандармские команды. Мы были готовы ко всему.

— Хлеб наш насущный дай нам на сей день,

И прости долги наши, как и мы прощаем должникам нашим,

И не введи нас во искушение, но избавь нас от лукавого.

Едва стало известно, что я принял окончательное решение довести крестьянскую реформу до логического конца — до этого многие думали, что в итоге все ограничится окраинными губерниями, а центр все же не затронет, — как я почувствовал на себе настоящее давление со стороны старой, теряющей больше всего, аристократии. Ко мне стали проситься на аудиенцию десятки людей, неожиданно приехала из Москвы мамА, которая последнее время чувствовала себя совсем плохо, однако нашла в себе силы попробовать наставить меня на путь истинный, начали даже приходить анонимные письма с угрозами. Откуда-то вылезли листовки, обличающие нового императора, мол он уже всех с потрохами продал немцам и хочет погубить великую Россию, отвернувшись от традиций и правил, оставленных дедами-прадедами. Пришлось отбиваться от родственников — благо я не Николай за номером два, у меня этих родственников не так уж и много, — а потом начинать гасить своих оппонентов в прессе буквально из всех стволов. Если раньше пропаганда против крепостного права велась тонко, исподволь, то последние три месяца мои издания клеймили ретроградов-помещиков буквально на чем свет стоит.

— Ибо Твое есть Царство

И сила, и слава вовеки.

Аминь. — Я перекрестился и открыл глаза. Нужно было идти спать, хоть вероятность заснуть в такую ночь была и не слишком высока.

И да помещичьих крестьян мы все-таки отпускали без земли. Может кто-то посчитает это малодушным, однако я так и не придумал, как забрать у влиятельной дворянской прослойки их жирный кусок мяса и при этом не спровоцировать открытый бунт. Хоть за свое ближайшее окружение я был более-менее уверен, но это не значит, что недовольные не смогут найти какого-нибудь психа-ревнителя давних традиций. А от террористов-одиночек и в будущем-то защиты не придумали, а тут и подавно.

Государственных крестьян при этом наделяли землей в полном объеме, ну а удельные к этому времени благодаря стараниям графа Киселева — за труды ему было пожалован титул еще в 1826 году — и так по большей части были переведены на совместную с императором земельную собственность. На эти совхозы я возлагал большие надежды в плане внедрения там передовых агротехник, насыщения их сельхоз техникой и в целом максимального увеличения плодородности этих земель.

Одновременно с раскрепощением крестьян был принят закон о минимальном неделимом земельном наделе, который должен был стать противоядием против дробления участков, приводящем к обнищанию крестьян. Причины тут были просты и понятны: относительно большой надел в двадцать десятин, из которых пусть пятнадцать будут пахотными, вполне может прокормить даже очень большую семью с десятком детей. Однако, когда после смерти главы семьи каждому из детей достанется по два-четыре — кто-то умрет, девочки выйдут замуж и выпорхнут из семьи — пахотных десятины, и вот уже подобные наделы новообразованные семьи будут прокормить очевидно решительно не способны. Таким вот нехитрым образом вместо решения крестьянского вопроса мы через двадцать лет вполне могли вновь получить полноценную революционную ситуацию, чего естественно никому не было нужно.

Неделимый земельный участок означал, что выделенные государством наделы в будущем невозможно будет разрезать на более мелкие куски. Кусок земли — размер которого для каждой местности устанавливался индивидуально — определялся минимальной единицей, которой мог владеть один человек. При этом им могли несколько человек владеть сообща или крестьянская община могла иметь во владении несколько минимальных земельных единиц, но вот разделить ее на два независимых участка уже было невозможно.

Задумка заключалась в том, чтобы сохранить на селе крепкого, способного не только кормить себя, но и производить излишки, хозяина, а лишних людей спровоцировать на переселение. Либо в города, либо на свободные участки земли на востоке. При этом в этом вопросе не было принуждения: хотите владейте наследством папеньки совместно. Живите, вместе, обрабатывайте землю вместе и делите потом урожай, как сможете, между собой. Вот только люди любят быть себе полновластными хозяевами, ни от кого не зависеть и ни с кем не делиться. Тут важен был вопрос человеческой психологии: да правительство никого отселяться не заставляет, но поди проживи пусть даже с близкими родственниками всю жизнь, когда нужно постоянно договариваться и находить общий знаменатель. В итоге почти всегда находились самые нетерпеливые, которые либо продавали свою долю родичам и уходили в города, либо подписывали документ о добровольном отказе от земли и взамен приобретали право на получение надела на неосвоенных еще территориях. Такая вот у нас вышла схема.

— Кхм-кхм, — послышалось у меня за спиной деликатное покашливание.

— Да, Алексей Федорович? — Не поворачивая головы спросил я шефа жандармов, которому сам приказал этой ночью докладывать мне ситуацию в столице каждые два часа.

— Все тихо, государь. Гвардейские полки остаются в казармах, никакого особого ажиотажа не наблюдается.

— Что в городе? Были какие-нибудь инциденты?

— Кхм… — Орлов замялся на секунду, но ответил, — была пара нападений на винные лавки. Народ, кхм… Народ изволил активно праздновать отмену крепостных ограничений. Несколько пьяных драк, неповиновение жандармским патрулям, случаи нарушения общественного порядка, прилюдное оправление естественной нужды и сквернословие. В целом, ничего серьезного. Общее настроение восторженное. Мы, как вы и приказывали, не мешаем людям праздновать, пресекая только откровенные нарушения.

— Хорошо, Алексей Федорович, — официально манифест должен был быть заверен ГосСоветом только завтра, а опубликован в газетах для вступления в силу — послезавтра. Однако, как это всегда бывает, информация об историческом событии чудесным образом просочилась из недр моей канцелярии на улицы, и люди начали праздновать заранее. — Не держу вас. Докладывайте при первых намеках на какие-нибудь подозрительные движения.

— Обязательно, — согласился Орлов и вышел из церкви. Всю эту ночь тут в Михайловском замке должен был работать информационный и координационный центр. Сюда стекалась информация от жандармов, от полиции, от безопасников, от армейцев. Я считал, что мы хорошо подготовились ко всем возможным неожиданностям, но продолжал дуть на воду.

Естественно, один факт подписания манифеста о раскрепощении крестьян не означал сам по себе полную реализацию крестьянской реформы. Это был лишь первый шаг, взрыв ломающий запруду устаревших сословных отношений, позволяющий новому, подобно сметающему все на своем пути потоку, устремиться в будущее.