Это лишь игра - 2 (СИ) - Шолохова Елена - Страница 64

Леонтьев, наверное, так переживал за Вику, что всё это время стоял у дверей гостиной и подслушивал. И теперь заходит, даже, скорее, вваливается в комнату с перекошенным лицом. Но Вика сидит боком к дверям и его не видит, продолжая свою речь:

— Так вот Света сказала, что эта Лена Третьякова в школе за тобой как собачонка влюбленная бегала. Ты с ней даже поигрался немного и бросил, и она чуть ли с собой из-за этого не покончила… Видать, она до сих пор в тебя влюблена, да?

— Какая Лена Третьякова? — сипло спрашивает Леонтьев.

— Ой, папа! — вздрагивает Вика и частит голоском пай-девочки: — Ты не так понял… Герман вообще ни при чем… Это просто девка одна его преследует… одноклассница бывшая… названивает ему и сопит в трубку… я сама слышала…

— Это какая Третьякова… это она? Та самая? — не слушая ее, спрашивает меня Леонтьев.

Я смотрю на него с непроницаемой миной, будто мышцы лица одеревенели, а кожа превратилась в ледяную корку, но внутри… внутри стремительно раскручивается торнадо, сокрушительное и смертоносное. Сотрясает, ломает, рвет, крошит.

Нахожу в себе силы кивнуть, не выдавая ни тени этих эмоций. Смысла врать никакого — Леонтьев выяснит правду за несколько минут и будет только хуже.

— Та самая? — переспрашивает, словно не веря, он. — Она — твоя бывшая одноклассница? И ты молчал?

— Что значит — та самая? — встревает Вика. — Что происходит?

— Почему ты сразу не сказал, что ты ее знаешь? — заглядывает мне в глаза Леонтьев.

— Тогда не знал. Мало ли Третьяковых Лен, — пожимаю я плечами, выдерживая его пытливый взгляд.

— А позже?

— Не о чем было говорить.

Собственно, ему и самому не хочется верить, ему даже мысли такой допускать не хочется, что я его обманывал и предавал. Он и не злится сейчас, а просто недоумевает. Но это лишь пока…

— Слушай, это же может быть решением… ну, проблемы… Я сейчас поговорил с нашим юристом… мы всё обсудили… В общем, это всё может упростить…

Леонтьев мнется, словно никак не решится высказать вслух свое предложение, которое и так очевидно. Я знаю, что у него на уме, и даже понимаю, почему он смущен так, что с трудом подбирает слова, но ему не помогаю. Пусть сам говорит. Пусть произносит вслух то, что даже для него выглядит гнусно.

— Я понимаю, что сейчас тебя немного… э-э… шокирую… Да господи, что там, я и сам не ожидал, что до такого дойдет… что такое скажу собственному, считай, зятю… но, как говорится, на войне все средства хороши. А мы сейчас на войне, Герман. В общем, не буду ходить вокруг да около, но… раз вы с ней знакомы… ну, с этой девицей, с Третьяковой… и как я понял, давно и достаточно близко… Словом, повлияй на нее, уговори по-хорошему… Убеди ее отказаться от показаний, а лучше вообще пусть скажет то, что ей дадим. Навешай ей лапши про любовь…

Я молчу, лишь слегка приподнимаю бровь.

— Герман, ну мне ли тебе рассказывать? — Леонтьев бросает напряженный взгляд на дверь. Но Вика сейчас должна уже крепко спать в своей комнате. — Ты лучше меня умеешь… с влюбленными девицами управляться… Да и ты, помнишь, обещал же тогда, что займешься ею… Ну, прояви там внимание, подари что-нибудь, наобещай с три короба… Ну, если совсем уж край… ну… — Леонтьев густо краснеет и переходит на шепот. — Переспи с ней разок, другой…

— Вы сейчас серьезно? — спрашиваю я, хотя чего-то подобного и ожидал.

Леонтьев вскидывает ладони кверху в примирительном жесте.

— Понимаю, понимаю, это мерзко, подло, аморально по отношению к родной дочери, да и к тебе тоже… Но этот грех я возьму на себя… И это лишь на крайний случай. Если эта девица упрется. А перед Викой я тебя прикрою. Ей ничего этого знать необязательно. Я вот думаю, что отправлю ее за границу. Она же просилась на эти… Мальдивы, вроде? Вот. Пусть поедет отдохнет. Ну и ты… позже… после суда.

Он смотрит на меня глазами больной собаки.

— Мы не предаем этим Вику… Ты же это для всех нас сделаешь, а в конечном итоге — для нее тоже. Ну и чего уж, от этого никто не умирал… а вот Славка… ему нельзя в тюрьму… Никак нельзя. Еще и с такой статьей. Он же просто там не выживет… Да и я тоже этого не переживу. Про жену вообще молчу… она какую ночь не спит уже… Скорую через день вызываем… Дни до суда считаем. Вроде ждали, форсировали, вроде, всё на мази, а так неспокойно… Так что с твоей стороны это будет просто акт спасения. А Вика, конечно, ничего не узнает… Мы и так зря ей обо всём рассказали… но что уж теперь, да?

Это его «мы» — такая детская манипуляция. Лично я Вике ничего не рассказывал и не собирался. Но она и правда так прицепилась к нему, выспрашивая про Лену, что он на нервах практически всё ей выложил.

— А как вариант, если даже эта девица ну совсем упрется, ее тоже можно будет дискредитировать потом. Либо выставить ненадежным свидетелем, как юристы советуют. Дескать, обиженная влюбленная дура, которая с трудом пережила, что ты ее бросил, а сейчас опять… выбрал не ее, вот и мстит нашей семье. Либо опозорить ее… Главное, теперь будет чем её зацепить… — Леонтьев замолкает, обращается ко мне. — Герман, ну скажи хоть что-нибудь?

— Я вас понял, — говорю я.

Спустя несколько дней

Практика закончилась. Начались обычные занятия. Уже неделю как. И за это время я вдоволь испытала на себе отголоски Юлькиного несчастья.

В первый же день меня вызвал к себе декан. У него были кое-какие вопросы по практике, но между делом он вдруг… ну, не приказал, конечно, но настоятельно посоветовал не лезть в «эту грязную историю с Орловой».

Я чуть не поперхнулась от такого заявления.

— Алексей Григорьевич, как вы можете так говорить? — возмутилась я. — Над Юлей надругались! Понимаете? Ее изнасиловали. Ей помощь нужна, поддержка, а все кругом только и делают, что пытаются ее затоптать еще больше. Как нелюди…

— Изнасиловали ее или нет — это решать суду. Но ее поведение аморально и недопустимо… И бросает тень на всех. На вуз, на будущую профессию.

— Я знаю, что там было, я всё это сама слышала…

— Хватит! — пресек меня декан. — Орлову отчислили. Потому что такое непотребство и профессия учитель — несовместимы! А ты, Третьякова, если хочешь нормально доучиться, если не хочешь последовать за Орловой, не мути воду.

— У вас же тоже есть дочь…

— Да! Есть! И моя дочь учится с утра до ночи, диссертацию пишет, а не по притонам шляется, не занимается черт-те чем в пьяном виде, еще и на камеру… Так что давай, Третьякова, занимайся учебой, дипломом. И не высовывайся, пока этот скандал не утихнет.

Одногруппницы тоже в стороне не остались. Особенно староста, Яна Ворон. Обращаясь не ко мне, но явно для меня перемывала Юльке косточки. И наши охотно ей поддакивали.

— Я прямо обрадовалась, когда узнала, что эту шлюху наконец отчислили. Как зараза тут была… А что, девочки? Мало ли с кем она там трахалась, да? Мало ли от кого что подцепила… Почему мы должны ее терпеть рядом, контактировать с ней? Но я офигела, конечно, оттого, что она еще и в шантажистки подалась, позорище… Прямо вообще дно… М-да, учитель, блин, будущий… Чему такая научила бы, да, девчонки?

— А ты-то чему можешь научить? — не выдержала я и всё же влезла, хотя пыталась пропускать их ядовитые реплики мимо ушей. — Лицемерию? Ханжеству? Мелочной подлости?

— Девчонки, кто-то что-то вякнул или мне послышалось? Шлюшкина подружка, что ли? — продолжала свой спектакль Ворон. — Напомните, как там в поговорке? Скажи мне кто твой друг, да?

Вечером я изливала свое негодование Герману. Он меня, конечно, утешал, но при этом пожимал плечами, мол, ну разве не плевать, что там какие-то дуры говорят? Я соглашалась: плевать. И как-то действительно успокаивалась.

Всю эту неделю Герман по утрам возит меня к институту. Около трех пары у нас уже заканчиваются, но у него эти дни очень много дел и занят он допоздна. Так что я чаще всего жду в библиотеке института, когда он освободится и заберет меня. Потихоньку пишу диплом, совмещая вынужденное с полезным.