Это лишь игра - 2 (СИ) - Шолохова Елена - Страница 48

Я киваю.

— Спасибо, сынок.

Эти двое уходят. Я медленно поворачиваюсь к бабушке. Господи, как ей всё это объяснить?

А бабушка так и сидит за столом, не двигаясь, но не как обычно — прямо, а сгорбившись, будто обмякла. И дышит тяжело, со свистом.

— Бабулечка, все будет хорошо, не переживай только… — присаживаюсь на корточки рядом с ней. — Тебе нельзя волноваться!

Она кивает, а сама вся бледная, губы почти серые.

Я бегу к холодильнику, достаю флакон с ее лекарством, торопливо капаю, не считая. Разбавляю водой и к ней. А у нее руки как плети висят вдоль тела. Она даже стакан взять не может.

Подношу сама к ее рту, придерживаю голову за затылок, но половину она проливает на себя. Затем хватаю телефон и набираю скорую.

Встрепенувшись, бабушка протестующе качает головой, но я их тороплю: «Пожалуйста, скорее! Похоже, инфаркт… уже второй…».

К счастью, скорая в кои-то веки приезжает довольно быстро.

Я к тому времени уже уложила бабушку в кровать и подготовила все документы и выписки.

Женщина-врач сухо и коротко дает какие-то указания пареньку, тот суетливо раскрывает чемодан с кардиографом, распускает провода, цепляет присоски. А я все это время стою за их спинами, не дыша. Трясусь. Зажимаю кулаком рот, стараясь не плакать, но чувствую, что в груди уже вовсю колотится истерика.

До меня не сразу доходит, что врач обращается уже не к парню, а ко мне.

— Инфаркт давний… а сейчас лишь небольшая синусовая тахикардия. Бабушка не нервничала, не перетруждалась? — строго смотрит она на меня поверх очков, пока парень собирает кардиограф.

— Нервничала, — киваю я.

— А вот не надо нервничать. Нельзя, — хмурится она. — Надо бабушку беречь. Какие препараты она принимает? Она вообще что-нибудь принимает?

Распереживавшись, я безбожно туплю, переспрашиваю, словно не могу уловить смысла слов.

— Что. Она. Принимает, — раздражается врач.

Я, как назло, не могу вспомнить названия бабушкиных таблеток. Тогда открываю сервант, сгребаю их в кучу и высыпаю на стол перед ними. Женщина скользит по упаковкам глазами, затем кивает, мол, все правильно.

В конце концов они делают бабушке укол, дают мне расписаться в своих бумагах и уезжают.

Пережитый страх почти полностью лишает меня сил. Я сначала сажусь на край бабушкиной кровати, а потом и вовсе валюсь на бок. Пристраиваюсь рядом, обнимаю и, всхлипывая, шепчу:

— Ты так меня напугала… пожалуйста, бабулечка, только не умирай… я без тебя пропаду…

Бабушка сначала молча гладит меня по плечу. Потом спрашивает тихим вялым шепотом:

— А кто… это был… сегодня? Что они хотели?

— Это… как же тебе объяснить. Помнишь, я к Юле Орловой ходила на день рождения недавно? Ну, так вот…

Я ненадолго замолкаю, обдумывая, как рассказать ей всё это без жестоких подробностей, но вскоре замечаю, что бабушка уже спит.

Я осторожно поднимаюсь, чтобы ее не будить. А потом беру телефон и выхожу на улицу. Нахожу контакт Германа. Нет, я не буду просить его вмешаться, помочь нам. У него там своих проблем полон рот. Мне просто хочется услышать его голос. Просто хочется кому-нибудь рассказать, как мне плохо и страшно. Нет, не кому-нибудь, а ему… Просто хочется, чтобы он меня пожалел и сказал: «Все будет хорошо», даже если ничего хорошего не будет.

Идут длинные гудки. Один, второй, третий. А затем он просто сбрасывает мой звонок. Вот так…

Вечером к нам приходит Олеся Владимировна. Я так рада ее видеть, что чуть не плачу. Я ведь места себе не находила весь вечер. Всё думала, думала, что делать — и ничего не могла придумать. Чувствовала себя загнанной в угол. Да еще то, что Герман не захотел со мной говорить, неожиданно ранило. И сильно. Я, конечно, себя стараюсь убедить, что он, наверное, просто не мог ответить. Но все равно… меня как будто по лицу ударили.

Рассказываю Олесе Владимировне про визит тех двоих и про бабушку. От возмущения она аж подскакивает со стула и начинает мерить шагами кухню. В комнату я ее не провожу — там бабушка до сих пор спит.

— Нет, ну какие твари, — шипит она, стараясь говорить тихо. — Моральные уроды! Кто-нибудь из соседей их видел? Нет?

Я пожимаю плечами.

— Когда я пришла, они уже тут сидели.

— Господи, бедная твоя бабушка… И что скорая? Что сказали?

— Слава богу, обошлось. Перенервничала просто.

— Знаешь что, Лена. Мы отправим твою бабушку в «Ангару», это профилакторий. Как раз для сердечников. У меня там мама каждую весну лежит. Я поговорю с папой, он поможет туда твою бабушку устроить.

— Спасибо, — не сдержавшись, обнимаю ее.

И как-то потихоньку успокаиваюсь.

— Самое-то главное. Я же встречалась сегодня с редактором. Все ему рассказала. В общем, завтра утром к Юле приедет журналист. Журналистка. Девушка. Возьмет у нее интервью. Потом и у тебя тоже. Материал подготовят и, может быть, уже послезавтра всё выйдет.

— И они не побоялись?

— Наоборот. Вдохновились. В смысле… ну, они же гоняются за сенсациями, тем более если дело касается громких имен. Только они попросили никому до выхода их материала больше ничего не рассказывать.

— Да, конечно. Ой, я вам даже чай не предложила, — спохватываюсь я. — А давайте я вас накормлю? У нас есть пирог с курицей. Бабушка утром испекла…

— А знаешь, давай! Я весь день бегаю, даже не обедала сегодня. А, оказывается, голодная как волк.

Но поесть она не успевает — почти сразу Олесе Владимировне звонит муж и вскоре приезжает за ней.

Как только она уходит, на меня вновь наваливается тяжелое, раздирающее чувство. Оно, как болезнь, душит, выматывает, грызет изнутри. И как от него избавиться, как его хотя бы немного заглушить — я не знаю.

Уже ложусь спать, как вдруг звонит телефон. Герман!

Долю секунды я медлю, но потом словно срываюсь. Принимаю вызов и, судорожно выдохнув, говорю:

— Герман, я в беде…

Я в беде…

Ну зачем я так сразу? Как обухом по голове. Ведь не хотела на него ничего вываливать.

— То есть со мной всё в порядке, не думай. Просто… тут всякие сложности. Это несмертельно, но… я не знаю, что мне делать. Герман… ты меня слышишь? — спрашиваю его.

— Можешь выйти? — отвечает Герман.

— В смысле — выйти? Куда? — теряюсь я.

— Из дома. Во двор.

— Ты здесь? А как…? Откуда… Да, конечно! Подожди минуточку.

Я, стараясь не шуметь, бегу на цыпочках в прихожую. Накидываю ветровку, сую ноги в кроссовки и уже собираюсь выходить, но на пару секунд приостанавливаюсь перед зеркалом.

Глупости все это, говорю себе. Да и темно уже на улице. Но все равно быстро распускаю волосы, поправляю их и выхожу. Герман любит, когда они свободно лежат по плечам и спине…

Выскакиваю во двор, вижу его машину и устремляюсь было к ней, но тут же слышу его голос совсем рядом, сбоку.

— Лен…

Я от неожиданности вздрагиваю и оборачиваюсь. Герман стоит у самого подъезда, прямо за спиной, чуть сбоку. Держит руки в карманах брюк. Я останавливаюсь напротив него.

— Привет… — говорю тихо.

Герман сегодня совсем другой. Я это сразу чувствую. Со мной он всегда держится благодушно и снисходительно. Порой нежно, порой немного насмешливо. Голос его, когда говорит со мной, какой-то ласкающий и обволакивающий. И эта его аура, или как хотите ее назовите, обычно меня окутывает, словно наркотический дурман, затягивает и практически лишает воли. Так, что я могу как угодно поначалу трепыхаться, но все равно вскоре таю и млею. И забыв всё на свете, тянусь к нему.

А сейчас он максимально собран и сосредоточен. Я, наверное, никогда его таким не видела. Он даже смотрит на меня иначе — пронизывающе и очень серьезно. Будто ему предстоит сообщить мне трагическую весть, и он боится, что я не вынесу. Мне даже не по себе от этого становится.