Это лишь игра - 2 (СИ) - Шолохова Елена - Страница 23

— Боже… — охаю я. — Значит, твой отец невиновен?

Герман, усмехнувшись, качает головой.

— Ну нет, Леночка, невиновен — это точно не про моего отца. Конечно же, за ним немало грешков. Просто в его случае всё это следствие… оно никакого отношения не имеет к закону, к поиску правды или какой-то справедливости. Это сплошная фальсификация и фарс. Там до абсурда доходит, настолько все факты перекручены и подтасованы. И всё это делается так грубо, топорно и нагло.

— Но это же все можно доказать в суде или опровергнуть, не знаю…

Герман вместо ответа бросает на меня снисходительный взгляд.

— Но на что тогда суд?

— Чтобы соблюсти формальность. Тут и невиновных сажают, что уж про отца говорить.

— Но зачем эту губернатору?

Герман пожимает плечами.

— Сводит давние счеты. Отец когда-то перешел дорогу Леонтьеву, тот теперь отыгрывается за прошлые обиды. А прокурор области… если не друг ему, то, по крайней мере, единомышленник. Так что отца прихватили крепко.

— А что адвокаты говорят? У вас же наверняка лучшие адвокаты.

— Адвокаты ищут компромисс.

— А ты…

— А я — компромат, — смеется Герман. Но затем резко становится серьезным и добавляет: — Вика — дочь Леонтьева.

Да, я слышала от девушек в «Маяке», что невеста — дочь губернатора. Просто не знала про всё остальное. И теперь начинаю догадываться, почему Герман решил на ней жениться. И почему он с ней так холоден. И мне от этих догадок делается не по себе. Какую жестокую игру он затеял! Как это бездушно и цинично! Кем бы она ни была, но она же — человек. А Герман с ней просто как с вещью… чтобы только цели своей добиться.

Наверное, все эти эмоции тут же отражаются у меня в лице, потому что Герман, посмотрев на меня, говорит с горькой усмешкой:

— Я же говорил — тебе это не понравится. Да я и сам не в восторге… В смысле, я, конечно, жалею, что втянул Вику, то есть… что воспользовался ею. А теперь — так тем более. Но тогда это был вынужденный шаг. Иначе отец до сих пор так бы и сидел в СИЗО.

— Я не осуждаю тебя, — немного вру я.

На самом деле мне такое действительно не нравится. Да вообще претит. Но я пытаюсь в себе это задавить. Потому что ну кто я такая, чтобы осуждать его? Он спасал родного отца, как раньше, между прочим, спас и меня. Может, и правда у Германа не нашлось другого выхода, чтобы его вызволить. А я… я в его ситуации не была, так что не мне и судить.

— Врать ты, Леночка, совсем не умеешь, — приподнимает бровь Герман.

— Когда свадьба? — спрашиваю я, а у самой сердце болезненно сжимается.

— Свадьбы не будет, если ты про Вику. Или ты не про Вику? — спрашивает он с улыбкой.

— Про нее, — краснею я.

— Я с ней расстанусь.

— Бросишь ее? А как же… как тогда твой отец? У него же суд еще впереди? Если ты бросишь ее, то этот… Леонтьев… он же еще больше обозлится. Разве нет?

— Конечно, будет зол. Но не очень искренне. На самом деле он только обрадуется. Я ему там как кость в горле. Наша помолвка связывает его по рукам и ногам.

— Так ведь если ты ее бросишь, он снова возьмется за твоего отца…

— Разумеется. Еще как возьмется. Но сейчас ситуация немного другая. Тогда я о нем совсем ничего не знал. Не мог даже подобраться к нему. И за отца боялся. Не мог ждать.

— А сейчас что? Что ты решил?

— А сейчас я решил быть с тобой, — беспечно улыбается Герман.

Понятно, он просто не хочет мне ничего рассказывать, вот и сбивает с мысли. Но я ведь тревожусь за него, очень тревожусь!

— Это же очень серьезно, Герман. Сейчас ты остановил его… или, как ты говоришь, связал по рукам и ногам вашей помолвкой. Но как ты его остановишь потом, когда у него будут эти самые руки развязаны?

— У всех есть слабые места, и у него — тоже, — обтекаемо отвечает он.

— Ну да. Как же я забыла твою излюбленную фразу. А у тебя, интересно, тоже есть слабое место?

— Увы, есть, — улыбается он той своей улыбкой, от которой горячей волной приливает к щекам смущение.

— Неужели? И какое же, если не секрет? — за этими вопросами я пытаюсь скрыть свое волнение. Но, как всегда, безуспешно.

— Ты, Леночка, ты — мое слабое место.

Герман с улыбкой наблюдает, как я рдею. Почему-то при нем я чувствую себя так, будто и не повзрослела вовсе. Будто все еще глупенькая, влюбленная школьница.

А потом улыбка его медленно сходит. Он пристально, неотрывно смотрит мне прямо в глаза, затем подносит мою руку к лицу и прижимается к ней губами. Целует пальцы, неспешно, каждый по очереди, не сводя при этом взгляда. Меня начинает лихорадить. И сердце выписывает мертвые петли: то падает кубарем вниз, то подскакивает к горлу.

— Я тебя больше не отпущу… — шепчет он. — Мы больше не расстанемся… Ты — моя… моя единственная…

В груди щемит до боли. Я, что есть силы, креплюсь, но внутри, во мне, словно что-то ломается. И вот уже я беззвучно плачу.

— Нет, Герман, нет… — Качаю головой, глотая слезы. — Мы не будем с тобой… не сможем быть вместе… мы не можем…

— Не плачь, ну что ты? Конечно, можем и будем.

— Ты всего не знаешь…

— Я знаю, что люблю тебя. И знаю, что ты меня любишь… С Викой я расстанусь, как только увижу ее.

— Но я не свободна! — вырывается у меня полустон-полувсхлип.

— Да, да, муж, который и не муж… Лен, я понимаю, что это тяжело морально, особенно для тебя, бросить человека. Но кому ты делаешь лучше, оставаясь с тем, кого не любишь? Кому нужна эта бессмысленная жертва?

— Я не могу оставить Антона, не могу.

— Почему? — искренне не понимает он.

— Это подло…

— А жить в притворстве и фальши — это благородно? Ведь ты вряд ли ему скажешь, что любишь другого… Леночка, пойми, невозможно быть для всех хорошей, да и не нужно…

— Прости меня…

— Ну, хочешь я сам поговорю с твоим Антоном? Если тебе тяжело. Нормально поговорю, объясню ему всё…

— Нет, нет, — отметаю я поспешно его предложение. — Герман, пожалуйста, прекрати… Нам не надо видеться…

— Лена, да что с тобой? Нет, я бы еще понял тебя, будь вы хотя бы женаты, семья, дети, все такое, но тут… хоронить себя… ради чего?

— Антон — инвалид! — с плачем выкрикиваю я. — Он не ходит… он даже не встает. У него сломан позвоночник. И это по моей вине…

— Что значит — по твоей вине?

Я рыдаю в голос, выдавая свой рассказ обрывками:

— Я была за рулем… и собака выскочила… прямо под колеса… я не успела… не справилась… мы разбились… перевернулись… и Антон теперь такой… из-за меня… Я не могу его бросить, понимаешь? Не могу! Я никогда не брошу его. Пожалуйста, не мучай меня!

Пока захлебываюсь рыданиями, я не вижу Германа. И вообще ничего не вижу. Он же ничего больше не говорит. Не утешает. Не переубеждает. Я постепенно успокаиваюсь. Мне стыдно перед ним за эту истерику, но зато теперь он знает правду. И, может быть, поймет меня.

Я поднимаю на него глаза, и внутри холодеет. Герман смотрит перед собой, но взгляд его совершенно ничего не выражает. Пустой, мертвый взгляд. И лицо такое же. Закаменевшее.

— Герман, прости… — шепчу я и даже не знаю, слышит ли он меня…

— Прости меня, — повторяю снова и выхожу из машины Германа, не дожидаясь ответа. Да и не уверена я, что он мне стал бы что-то отвечать. У него сейчас такое лицо, словно его внезапно оглушило горе.

Иду к дому, а сама реву. Такое ощущение вдруг возникло, что нас с Германом до сих пор, несмотря на долгую разлуку, несмотря на расстояние, связывали невидимые нити, которые прочно вплелись в душу, опутали сердце, проникли в каждую клеточку. И теперь с каждым моим шагом я их рву. Не просто рву, а выдираю из себя с мясом, оставляя кровоточащие раны.

Слезы пеленой стоят в глазах, я даже перед собой ничего не вижу. Иду наугад, по памяти. Спотыкаюсь о какой-то камень на дороге, затем — о нижнюю ступеньку. А Герман всё никак не уезжает, и от этого еще больнее…