Это лишь игра - 2 (СИ) - Шолохова Елена - Страница 21

С неменьшим удивлением я узнаю в нем бывшего губернатора. Дмитрия Николаевича. Впрочем, да. Герман же сказал, что это дом Явницкого, только я как-то не сопоставила сразу. Я и подумать не могла, что Герман вот так запросто вхож в дом губернатора, пусть и бывшего…

Хотя почему нет? Это для меня он стал кем-то особенным, необыкновенным, вершителем судьбы. Ну и для бабушки, которая буквально молилась на Явницкого, а когда он проиграл на выборах, расстроилась, наверное, даже больше, чем он сам. А для отца Германа он наверняка… И вдруг меня пронзает неожиданная мысль. Даже не мысль, а скорее ощущение смутной догадки.

— Проходи… проходите, — приглашает нас Явницкий и с любопытством разглядывает меня. Он меня не узнает. То есть — он, очевидно, меня вообще не знает. Хотя и не обязан, конечно. То, что он выделил средства на мое лечение, наверное, не значит, что он должен был знать меня в лицо. — Это…

Явницкий указывает на меня и вопросительно смотрит на Германа, ожидая, что он нас представит. Но Герман не отзывается, он так и не сводит взгляда со своего отца, который сейчас заметно нервничает. И в отличие от Дмитрия Николаевича явно меня сразу же признал.

Ощущение, будто всё совсем не так, как выглядело прежде, только усиливается.

Как вспышки в памяти проносятся вереницей обрывочные эпизоды четырехлетней давности. Вот мы гуляем с Германом на берегу Байкала. Он обнимает меня, а потом говорит, что никуда не уедет. А еще говорит, что отцу его решение не по душе… А вот последний звонок. Его отец пришел нас поздравить, а затем отвел в сторону Германа и велел быть вечером дома. И добавил: «Никаких Лен. Будут только люди нашего круга». Затем — выпускной. Герман обнимает меня и отчаянно просит: «Только не умирай… я люблю тебя». А всего через день — его убегающий взгляд и ледяной тон: «Это была лишь игра».

И я вдруг всё поняла, всё…

Как он сказал в прошлый раз? Мне пришлось…

Я бросаю ошарашенный взгляд на Германа. Так и рвутся вопросы: это правда? Значит, ты не предавал меня? Ты сделал это для меня? Но горло от волнения перехватывает, и я лишь судорожно и часто вдыхаю-выдыхаю, пытаясь совладать с эмоциями.

— Что, всё-таки не удержался? Всё рассказал, да? — хмыкнув, говорит отец Германа.

— Решил тебе предоставить такую возможность, — невозмутимо отвечает Герман.

— Вы сейчас о чем? — озадаченно хмурясь, спрашивает пожилой мужчина, единственный здесь — в строгом костюме и при галстуке.

— Да это так, Марк Соломонович, к нашей проблеме не относится, — отмахивается отец Германа. — Это уже сугубо семейные дела… наши с Германом. Прошу прощения, но мне придется вас ненадолго покинуть. Не возражаешь, Дима? Поговорить надо с молодым поколением.

Явницкий жестом показывает, что не возражает. Он вообще выглядит как человек, который с трудом понимает происходящее. Наверняка он и забыл совершенно про «свою благотворительность».

— Александр Германович, надеюсь, вы скоро вернетесь. У нас еще остались вопросы, которые нужно обсудить, — беспокоится пожилой господин в костюме.

— Да, скоро, скоро…

Отец Германа с заметным усилием поднимается с кресла. Затем, не спеша и, по-моему, слегка прихрамывая, направляется к нам. Останавливается в шаге перед нами, многозначительно оглядывает меня с ног до головы и снова каким-то своим мыслям усмехается. А я смотрю на него во все глаза и чувствую, как меня трясет.

Потом он обращается к Герману:

— Думаю, свидетели нам ни к чему. Поговорим там, на улице.

Мы втроем выходим на просторное крыльцо. Герман выпускает мою руку, но затем приобнимает меня за плечи. Мне кажется, он это делает специально — для отца. Мол, смотри, мы вместе, несмотря ни на что. В другой раз мне было бы неловко от такого демонстративного жеста, но сейчас я так разволновалась, что плевать на условности. Да и голова кружится. Присесть бы, но некуда. Пусть хотя бы Герман меня поддерживает.

— Сто лет не курил, а тут вдруг захотелось, — скрипуче смеется Александр Германович. Облокотившись о балюстраду, он нас и не смотрит. Разглядывает ухоженный двор, посреди которого сейчас стоит машина Германа.

— Как здоровье-то, Лена, — оглядывается он на меня. — Всё хорошо?

— Да, все со мной нормально, — отвечаю глухо. Первое потрясение уже прошло. Меня почти отпустило, во всяком случае — с виду. Только дрожь в груди никак не стихает. Сердце то сжимается в болезненный узел, то трепещет. И вместе с ним содрогается все тело.

— Ну и слава богу, — произносит отец Германа. — Это самое главное.

Он очень состарился за эти четыре года и исхудал. Особенно лицо. Посерело, одрябло. Даже глаза ввалились, а скулы заострились. Я бы его и не узнала, если бы просто встретила на улице. Может, он сам болен? Но затем внезапно вспоминаю про его арест. Тогда об этом трубили все местные новости, а потом как-то затихли. Интересно, давно ли он освободился?

— Давай уже к делу, — подгоняет его Герман.

— Ну, к делу так к делу, — пожимает плечами он и поворачивается ко мне. — На самом деле это я оплатил твою операцию. И реабилитацию тоже. По просьбе Германа. Точнее… — Он переводит взгляд на сына. — Мы с ним заключили сделку. Он расстается с тобой и уезжает. А я оплачиваю твое лечение и все сопутствующие расходы. Через Диму. Дмитрия Николаевича Явницкого. Вот, собственно, и всё.

Вот так просто. Сделка и всё.

Я, наверное, должна быть ему благодарна. Ведь, получается, это он спас меня. Пожертвовал такие огромные деньги. Но почему-то вспоминается, как я выла от горя, когда Герман меня бросил. Как потом лежала в прострации сутками, словно живой труп, и не хотела больше ничего.

Парадокс какой-то. Тот, кто разрушил мою жизнь, эту же жизнь мне и подарил. Только зачем всё это надо было? Нет, я прекрасно понимаю, почему он отправил Германа в Канаду. Но зачем ему понадобилось обойтись с нами настолько жестоко? Не просто разлучить, а сделать это так, чтобы обоим было больно, чтобы я ненавидела его сына, чтобы презирала его? И сама же догадываюсь — он просто хотел, чтобы я навсегда исчезла из жизни его сына. Чтобы не осталось ни единого шанса на примирение. Почему? Потому что я — неподходящая. Не их круга, как он сам сказал. И к тому же больная.

А я еще удивлялась тому, какой Герман искусный манипулятор и кукловод. Есть в кого. Правда, Герман действует тоньше.

— Спасибо, — произношу бесцветным и каким-то сиплым голосом. И то с трудом — в горле стоит ком. Больше ничего выдавить из себя не получается, да и не знаю, что еще тут можно сказать. Хотя меня едва не разрывает изнутри, будто все чувства, что испытывала когда-то, вспыхнув с новой силой, бурлят и рвутся наружу.

Я стараюсь держать лицо, но безуспешно. Еще и отец Германа разглядывает меня с интересом. Потом, прищурившись, спрашивает у Германа:

— И что теперь? Вы, так понимаю, опять вместе? А как же Вика?

— Это уже не твоя забота, — отвечает Герман и, обнимая меня за плечи, ведет по ступеням вниз.

До города мы едем молча.

Герман не обрушивается на меня с разговорами, дает переварить услышанное. Хотя, чувствую, пристально наблюдает за мной, ждет и тоже, по-моему, нервничает. Пусть с виду по нему и не скажешь, но от него исходит такое напряжение, что воздух вокруг нас, кажется, весь пронизан электрическими разрядами.

У меня же в душе полный хаос, разгром и пепелище. Да, все это время мне было плохо, очень плохо, когда я считала, что Герман меня предал. Но теперь уже я… нет, не то что с этим свыклась, просто всё в моей жизни стало просто, понятно и упорядоченно.

Юлька Орлова называла мою жизнь болотом, особенно после того, как с Антоном случилась беда. Да и меня, конечно, не всё в ней устраивало, но я понимала, что происходит, что нужно делать, к чему стремиться. Строила какие-то свои маленькие планы, рисовала в воображении мечты. А сейчас просто всё рухнуло. Будто мой, пусть и болотистый, но привычный мирок в один момент разорвало на тысячи мелких осколков. А сама я болтаюсь в невесомости и не знаю, куда мне теперь, как вообще быть…