Это лишь игра - 2 (СИ) - Шолохова Елена - Страница 15

Еще издали замечаю, что у нашего подъезда припаркована чья-то иномарка. Я не обращаю внимания — мало ли чья… Потом из машины кто-то выходит, мужчина, по-моему. Его рубашка белеет в темноте. Он просто стоит, словно ждет кого-то.

И лишь когда между нами остается всего пара десятков шагов, я вдруг понимаю, что это Герман…

Первая мысль: это не может быть Герман! Откуда ему тут взяться? Он ведь не знает, где я живу… Да и, главное, зачем ему это?

Может быть, я просто вижу его в каждом, кто на него похож. Так бывает, когда слишком много думаешь о ком-то. Но нет, подойдя чуть ближе, убеждаюсь совершенно точно — это Герман. Никаких сомнений.

Меня тотчас охватывает паника. Боже, что он здесь делает? Что ему надо?

Я непроизвольно замедляю шаг, почти останавливаюсь, словно боюсь к нему приблизиться. Может, и боюсь. Только не его, а себя. Со мной и так в последнее время черт-те что творится. Я еле в руках себя держу. Постоянно в каком-то раздрае.

Вот и сейчас иду — и ноги в коленках подгибаются, а сердце с каждым шагом колотится все сильнее, все чаще, все оглушительнее.

Герман же просто стоит и ждет, заложив руки в карманы брюк. Тусклый свет фонаря падает на его лицо так, что глаза полностью скрыты в тени. Но я и так чувствую, что он неотрывно смотрит на меня, и под его взглядом внутренняя паника набирает обороты. Вот уже сердце подскакивает к самому горлу, яростно пульсирует и норовит выпрыгнуть наружу. Невзирая на ночную прохладу, мне вдруг становится жарко и душно.

«Соберись! У тебя всего несколько секунд, чтобы успокоиться. Ну же!» — говорю себе. Даже требую. Не хочу, чтобы он видел, как я из-за него волнуюсь. Не хочу, чтобы знал, как мне до сих пор больно от его предательства. Не хочу, чтобы решил, что он мне небезразличен.

Лихорадочно придумываю, как быть, что ему сказать. Прошмыгнуть мимо и уж тем более пройти с гордым видом не получится. Взывать к совести — мол, как он смеет заявиться сюда после того, как бросил меня — нелепо и бессмысленно. Бывшие одноклассницы не выясняют отношения с чужими женихами.

Может, поздороваться спокойно и холодно, будто мне плевать на него? Это было бы лучше всего, но меня так трясет от нервов, что изобразить равнодушие вряд ли удастся. Да и кого я собралась обманывать? Германа, который всегда видел меня насквозь и легко читал все мои мысли.

Чем меньше между нами расстояние, тем сильнее меня охватывает волнение. И тем медленнее я двигаюсь. Ноги как ватные, совсем не слушаются. Зачем, ну зачем он сюда явился?

Знал бы он, как плохо мне было тогда, и как плохо сейчас…

Впрочем, он прекрасно это знал. В голову тут же лезет наша последняя встреча в больничном дворе, когда я, глупая, унижалась перед ним, признавалась в любви, умоляла меня не бросать, и его слова как ушат ледяной воды: «Это была лишь игра». Так что всё он знает. Герман всегда прекрасно разбирался в людях. Просто плевать ему на чужие чувства, что тогда, что сейчас.

Во мне неожиданно вспыхивает злая обида: за ту себя, несчастную, брошенную, почти сломленную. Обычно я страшно не люблю вспоминать то время, даже стыжусь. Тогда, четыре года назад, я не просто потеряла Германа. Я внезапно лишилась опоры и смысла жизни. Мне ничего не хотелось. Меня будто отключили, обесточили. Я дышала, двигалась, делала что-то самое простое и обыденное — только на автомате, при этом тихо загибалась. И не разговаривала. Ни с кем.

Ко мне в больницу приходили из полиции. Расспрашивали про Михайловскую и Патрушеву, но я ничего толком ответить не могла. Навещала меня и сама Михайловская, извинялась, даже плакала, но я лишь молча и безучастно смотрела на нее.

Бабушка и Олеся Владимировна тогда еле вытянули меня из апатии. Перед ними особенно стыдно. Пока я лежала бревном и убивалась по Герману, они меня «спасали». Бабушка каждую минуту находилась рядом. А Олеся Владимировна… ой, если бы не она, меня бы, наверное, сейчас просто не было.

Она, оказывается, по собственной инициативе оббивала пороги минздрава, администрации города и области. Писала письма во все инстанции, какие только можно. И что поразительно — Явницкий Дмитрий Николаевич, который был в то время губернатором, вдруг откликнулся. Сбор на тот момент почти совсем заглох, а он взял и оплатил всё-всё: и билеты нам с бабушкой, и проживание, и операцию, и поддерживающее лечение, а потом еще и на реабилитацию в кардиоцентре Екатеринбурга выделил средства.

И хотя предательство Германа меня очень сильно подкосило, но когда столько людей о тебе хлопочут, когда так много для тебя делают, ну просто стыдно продолжать хандрить, словно ты не видишь и не ценишь чужую заботу. И я старалась, изо всех сил старалась их не подвести. Чтобы всё было не зря. И смогла ведь: вернулась к жизни, нормальной, полноценной жизни. Без боли, без страха и без тоски по нему.

И вот, пожалуйста — он здесь. Зачем? Снова сделать мою жизнь невыносимой? Разрушить то, что мне с таким трудом удалось собрать? Потому что Герман мне принесет лишь страдания, я это чувствую. Да что там, уже принес…

Подойдя к нему ближе, вместо холодной вежливости выпаливаю почти грубо:

— Что тебе здесь нужно? — правда, голос все равно нервно дрожит. Его же, наоборот, обволакивает:

— Увидеть тебя захотелось.

Вот так у него просто — захотелось! Меня внутри колотит, уж не знаю, отчего больше: от волнения или от негодования. Он же, судя по позе, по тону, по движениям, полностью расслаблен. Что ж, Герман всегда обладал завидной выдержкой. Впрочем, сейчас она ему и не нужна. Это ведь всего лишь я… бывшая, черт возьми, одноклассница.

Боже, дай мне сил выстоять!

— Увидел? Всё? Теперь можешь уходить.

— Нет, не всё. Привет, Лена Третьякова, — слышу в его голосе насмешливые нотки.

С ленивой неторопливостью он делает пару шагов ко мне, а я едва сдерживаюсь, чтобы, наоборот, не попятиться.

— Герман, что тебе от меня надо? — стараюсь говорить строго и сухо, но его мои потуги только потешают.

— Лен, не нервничай ты так. И не сердись. Я ничего плохого тебе не сделаю. Мне, правда, просто захотелось повидаться с тобой, не чужие как-никак. Ну и узнать, как у тебя дела… как здоровье…

Каков цинизм, а! Он еще про здоровье мое спрашивает!

— Как видишь, нормально.

— Я рад, — благодушно улыбается он, не замечая моей обиды.

А мне от его улыбки только горько становится. Раньше, в прошлой жизни, я млела от счастья, когда холодный и высокомерный Герман Горр вот так смотрел на меня, когда так улыбался, а теперь это ранит.

— Благодарю, — выдавливаю я из себя и пытаюсь обогнуть его. Оступаюсь в темноте на какой-то выбоине, но легко удерживаю равновесие. Однако он тут же вынимает руку из кармана, отставляет в сторону и неожиданно ловит меня за талию.

Строго говоря, я сама не успеваю сообразить и натыкаюсь на его руку как на препятствие. Хотя, уж скорее, попадаю будто в ловушку.

Можно было бы подумать, что Герман просто меня подстраховал, чтобы наверняка не упала. Но он не отпускает меня, а, наоборот, порывисто притягивает к себе. Прижимает к своему телу. Опаляет дыханием, глядя сверху вниз. Его ладони, крепкие, горячие, смыкаются у меня на пояснице.

— Что ты делаешь? — шиплю я возмущенно и испуганно, с силой толкая его в грудь.

Герман сразу разводит руки, и я отскакиваю от него, как ошпаренная. Лицо горит огнем. Всего секунда внезапной близости, а сердце тут же заколотилось.

— Не трогай меня! Не смей ко мне прикасаться!

И тут я замечаю, что дома в кухне гаснет свет. Внутри разливается неприятная слабость: родители Антона вполне могут нас увидеть, а, может, и услышать. Да и Антон тоже. Мы хоть стоим не под самыми окнами, в некотором отдалении, но ночью ведь очень хорошая слышимость.

— Прости, — примирительно произносит Герман. — Я не хотел… эм… то есть не собирался тебя трогать. Обещаю, больше не прикоснусь… сегодня.