Белый Север. 1918 (СИ) - Каляева Яна - Страница 56

Десять минут второго.

Нужен кто-то другой. Кто-то, к кому прислушаются… Кто-то неожиданный. Тот, кто самим своим появлением переломит ситуацию.

Маруся Донова.

Да нет, безумие же — молодая женщина среди взбунтовавшихся, потерявших берега солдат…

Но ведь Маруся нанесла достаточно вреда; вот, это ее шанс все исправить. Она хотела стоять за свой народ: где, если не здесь, когда, если не сейчас?

Максим не был уверен, что его выпустят, однако выход толком никто не охранял — караульные присоединились к одному из стихийных митингов. Максим переступил порог и потратил три секунды, чтобы вдохнуть восхитительно чистый холодный воздух. Потом быстро зашагал к офицерам.

— Никаких подвижек, — на ходу ответил он на незаданный вопрос Жилина. — Надо срочно отправить машину в госпиталь и привезти сюда Марию Донову.

Жилин серьезно посмотрел на комиссара, но требовать объяснений не стал — Усть-Цильма научила их доверять друг другу. Полковник отдал распоряжения, и две минуты спустя раздался рев мотора.

Максим привалился к стене, жадно вдыхая морозный воздух. Страха не было — в крови кипел адреналин. К нему подбежал Зубов, секретарь Чайковского:

— Николай Васильевич желает узнать, есть ли новости по преодолению кризиса? Он переживает, боится отойти от телефона!

— Ясно-понятно, узнать он желает… — тратить силы на злость не хотелось. — А лично явиться преодолевать кризис он не желает, нет?

Секретарь побледнел и отступил, пятясь.

Марусю привезли в двадцать пять минут второго. Она вышла из машины, тяжело опираясь на трость — ту самую, которую Максиму дали британцы во время сентябрьского переворота… несколько жизней назад. Одета она была в своем фирменном стиле — глухое, почти монашеское платье с белыми манжетами, волосы собраны в строгий узел под косынкой. Огромные черные глаза горели на бледном лице.

— Мне объяснили все по дороге, —выпалила вместо приветствия. — Что нужно делать?

— Все просто, Маруся, — Максим предложил ей руку для опоры. — Там, в казарме, наши люди. Через полчаса они либо покинут ее, либо погибнут. Делай что хочешь, говори что хочешь, только заставь их выйти. Спаси их жизни. Но ты рискуешь собственной, это понятно?

— Не важно, — Маруся улыбнулась. — Веди меня к ним, скорее!

Ближайший ко входу солдат присвистнул:

— Тю, экая фифа у нас в гостях! Поцелуй меня, красотка!

На него тут же со всех сторон зашипели:

— Нишкни, курпа! Это ж сама Маруся! Маруся Донова!

Шепот пронесся по казарме — и угас. Так тихо тут еще не было.

Маруся обвела собравшихся прямым, ясным взглядом:

— Чего же вы так, братцы? Что у вас стряслось?

Ответом ей стал неразличимый вал уже знакомых Максиму жалоб: на произвол офицеров, скверную еду, социальную несправедливость, боль в животе…

Пока солдаты орали, Маруся медленно шла по проходу между нарами. Максим двинулся за ней, хотя понимал, что если что-то пойдет не так, от обезумевшей толпы защитить ее не сможет. Некоторые солдаты пытались незаметно коснуться ее подола, но то была не похоть — благоговение.

Максим глянул на циферблат «Омеги»: без двадцати.

Маруся подняла руку, и голоса стихли. Она заговорила мягко и вроде бы не повышая голоса, но каждое ее слово разносилось во все темные углы:

— Это все скверно. Несправедливо. Но ведь если вы погибнете теперь в этом здании, то ничего уже не исправите. Говорите, офицерье против революции идет? Так ведь революция ещё не завершена, мы не прошли и половины пути. А пройти его мы можем только вместе, понимаете?

— Октябрь сказал, ты предала народное дело и продалась белой сволочи!

Голос долговязого прозвучал как воронье карканье.

— Это неправда, — ответила Маруся совершенно спокойно. — Я всегда была за народное дело и всегда буду. Потому я здесь, с вами.

— Мы должны поверить офицерам, Маруся? — робко спросил молоденький солдат.

— Вы не должны верить никому. Ни офицерам. Ни ему, — Маруся кивнула на долговязого. — Ни даже мне. Вы должны верить только сами себе.

Маруся продолжала, тяжело опираясь на трость, идти вглубь казармы, демонстрируя, что никого не боится.

Хотя нет, такое не изобразишь. Она и вправду не боялась.

— Вам всю жизнь твердили, что вы должны жить и умирать ради чего-то. Что ваша задача — служить царю, или демократии, или революции. Вас учили быть средством, расходным материалом. А я говорю вам: самое ценное, что только есть — это вы. Все начальники делают вид, будто действуют в интересах народа. Но ведь народ — это и есть вы. Вас все пытаются обмануть, а ведь правда — это вы и только вы.

Они слушали ее, затаив дыхание. Максим не знал, что работает сейчас — слова или интонации: мягкие, ласковые и вместе с тем энергичные, заряжающие. Похоже, Маруся интуитивно использует те же техники, что и бизнес-тренеры, собирающие стадионы: говорит то, что аудитория отчаянно хочет услышать, да так, что заставляет их в это поверить.

Без девяти два. Максим поднес руку с часами к глазам Маруси — зря, возможно, это ее слегка отвлекло. Долговязый воспользовался паузой и попытался возразить:

— Офицерье не даст нам жизни! Перебьют, и вся недолга.

— Не всех, — уверенно сказала Маруся. — Против всего народа разом идти они не посмеют. Побоятся. Без вас они — ничто, и знают об этом. А ты что же, товарищ, смерти боишься?

Долговязый отвел глаза и смолчал.

— Не лучше ли, чтобы один человек умер за людей, нежели чтобы весь народ погиб? Они могут перебить вас из своих пушек, они могут запугать вас и решить, что так победили. Но им не победить никогда, потому что настоящая сила — это вы.

У Максима вспотели ладони — Маруся ведь говорила взаимоисключающие вещи. Странно, но никто больше этого не заметил. Не хотел замечать.

Без трех минут два.

— Идите и помните: что бы они ни делали, им никогда не вас сломать. Настоящая сила — это вы, и будущее — вы, и все станет так, как решите вы. И вы должны жить!

Казарма пришла в движение. Солдаты потянулись к выходу. Некоторые бросили винтовки, другие волочили их за собой, держа за штыки. Максим обнял Марусю и прижал к себе, чтобы в суматохе ее не толкнули — она и так едва держалась на ногах. Ее сердце билось ровно — она не изображала спокойствие, а действительно была спокойна. Казарма стремительно пустела.

— Остался кто? — суровый отклик от дверей. — Выходи, а то хуже будет!

Не хватало только, чтобы в сумраке их приняли за спрятавшихся бунтовщиков…

— Я правительственный комиссар, со мной помощница.

Маруся тяжело оперлась на руку Максима, и они пошли к выходу, спотыкаясь о брошенные винтовки.

Сумерки сгустились, два тусклых фонаря едва освещали плац. Бунтовщики уже были выстроены на грязном снегу. Вокруг них кольцом стояли солдаты с винтовками наизготовку — другие даже на вид, подтянутые, собранные. Значит, Марушевский успел не только успокоить американцев, но и стянуть верные командованию части. Сам он стоял перед строем. Фуражка бросала тень на его лицо, так что Максим не мог разглядеть выражение.

Марушевский шагнул вперед, отделившись от ряда офицеров:

— Солдаты! Вы виновны в попытке вооруженного мятежа. Это преступление наказывается децимацией — казнью каждого десятого по жребию. Хотя Александр Второй и отменил это наказание, Гражданская война его возродила. К загнившей ране следует прикладывать каленое железо.

Марушевский сделал паузу, чтобы до слушателей дошли его слова, и продолжил таким же ровным тоном:

— Однако я понимаю, что многие из вас оказались жертвами вражеской агитации. Вы развращены демократизацией армии, но я даю вам шанс стать достойными и доблестными солдатами. Завтра вы отправитесь на фронт, чтобы искупить свою вину. Для этого вы должны сейчас, в течение трех минут, выдать зачинщиков бунта. Иначе я объявлю децимацию. Время пошло.

Долговязый хмуро усмехнулся и шагнул вперед. За ним последовали еще трое… четверо человек. Их тут же скрутили и отвели в сторону, от души подгоняя прикладами.