Белый Север. 1918 (СИ) - Каляева Яна - Страница 52

Однако никому не удалось выяснить никаких подробностей, пока две недели спустя с оказией не пришло письмо от Лихача. Если отбросить бесконечные рассуждения о себе и своем видении российской истории, сообщал бывший министр ВУСО следующее. Он прибыл в Омск за три дня до злополучного 18 ноября и застал Директорию в раздрае. Эсеры из Комитета членов Учредительного Собрания дичайше срались и с военными, и с некоей министерской группировкой, которую возглавлял Иван Михайлов — за пристрастие к вероломным интригам его за глаза прозвали Ванькой-Каином. Противники эсеров считали их никчемными болтунами, неспособными справиться с ситуацией. Искрой для этой пороховой бочки стало происшествие на первый взгляд незначительное. 17 ноября на городском банкете три высокопоставленных казачьих офицера потребовали исполнить гимн «Боже, Царя храни». У эсеров это вызвало такое раздражение, что они сразу же обратились к военному министру Колчаку и потребовали ареста казачьих офицеров «за неподобающее поведение». Однако казачьи офицеры не стали покорно дожидаться собственного ареста, а вместо того сами произвели упреждающий арест представителей левого крыла Временного Всероссийского правительства. Несмотря на кажущуюся спонтанность, действия заговорщиков оказались согласованными и слаженными. Войска, которые могли бы оказать поддержку эсерам, были заблаговременно высланы из города либо разоружены, потому на защиту Директории не встала ни одна воинская часть омского гарнизона.

На следующее утро после ареста эсеров собрался остаток Директории под председательством Ваньки-Каина; этот осколок правительства назвал себя Советом министров. Он постановил, что арестованные эсеры сами виноваты в таком повороте событий, а следовательно, сохранять за ними места в правительстве не нужно — это-де привело бы лишь к дальнейшей дискредитации власти. Тут же Совет министров принял решение о передаче власти лицу, которое будет руководить на принципах единоначалия. Колчак утверждал, что лично в перевороте не участвовал, однако оперативно выразил готовность возглавить будущую диктатуру, «если будет нужно».

Над казачьими офицерами даже провели что-то вроде суда, вылившегося, впрочем, в новую волну обвинения арестованных эсеров. Организаторы переворота были оправданы как «действовавшие исключительно из побуждения любви к Отечеству». Колчак присвоил каждому из них следующее воинское звание, причем сделано это было еще до судебного заседания.

В отличие от архангельской истории с Чаплиным, союзники в ход этого переворота не вмешивались — то ли потому, что в Омске у них было меньше сил, чем на Севере, то ли по каким-то своим соображениям. Представители Британии и Франции заявили, что международное признание Директории было близко к осуществлению, а теперь потребуется время, чтобы их державы признали новое правительство.

О судьбе арестованных эсеров Лихач знал только по слухам. Говорили, их выслали в Китай, а некоторых в пути на всякий случай расстреляли, но будто бы прямого приказа адмирала Колчака на то не было.

В завершении письма Лихач отмечал, что как бы горько это ни было лично для него, у общественности переворот никакого протеста не вызвал. С именем новоявленного диктатора связывают надежды на установление твердого порядка как в армии, так и в гражданской жизни, и на разгром большевиков. Сам Лихач принял решение перейти на нелегальное положение и продолжить борьбу за идеалы социалистов-революционеров, однако веру в возможность победы демократии в России утратил окончательно.

Глава 22

Вот тебе правда, и делай что хочешь с ней

Ноябрь 1918 года

— А вас посетитель дожидается в комнате, — квартирная хозяйка многозначительно вскинула выщипанные брови. — Дамочка… Твердила ей, что вы поздно со службы возвращаетесь, но она уперлась: дождусь, мол, и вся недолга…

Сердце едва не подскочило к горлу: Наденька! Неужто она так же, как сам Максим, хочет переиграть их последний разговор, сделать вид, будто его вовсе не было⁈ Деньги же не проблема сами по себе, дело тут в отношении, неужто Надя наконец это поняла?

— Надеюсь, супруга ваша, которая все никак не приедет, рада будет, что вы тут без нее не скучаете! — ехидно выкрикнула квартирная хозяйка в спину постояльцу.

Максим распахнул дверь и подавил вздох разочарования: Маруся. Сидит на его, между прочим, койке. Вот так запросто.

— Разве тебе уже можно вставать? — спросил он вместо приветствия.

— Нельзя, но… раз ты ко мне не идешь, что оставалось делать, — Маруся кивнула на приставленный к стене костыль. — Вот с этим ковыляю кое-как, и добрые люди помогли в трамвай сесть. Тебе Мефодиев не передавал, что я просила ко мне зайти?

— Вроде он что-то такое говорил, — припомнил Максим. — Я все собирался, но работы много очень…

Работы и правда было выше крыши, тут врать не пришлось. Однако настоящая причина была в другом. Максим признался себе, что нет у него сил на Марусю с ее вечным накалом страстей. Эта девушка была… слишком интенсивной — по-русски так не говорят, но кроме кальки с английского ничего в голову не приходило. Она даже в эротических снах перестала ему являться. Похоже, он попросту устал от нее.

— Понимаю, работа, — скривила губы Маруся. — Потому и не стала ждать у моря погоды, пришла сама. Нам надо серьезно поговорить.

Обидно слышать такое требование от женщины, с которой даже не спал — по крайней мере на своей памяти. Но мало ли как оно для самой Маруси…

— Да, конечно, — покорно согласился Максим и уселся на стул напротив девушки. — О чем ты хочешь поговорить?

— О тебе, — требовательно сказала Маруся. — Зачем ты спас мне жизнь?

— Не стоит благодарности, — усмехнулся Максим.

— А я и не благодарю.

— Чего еще тебе нужно? Денег? Прости, не подумал, на что ты живешь после ранения… Конечно, денег я дам.

— Да что вы все пристали ко мне со своими деньгами! — вскинулась Маруся. — Не нужно мне, я уже отрабатываю свой хлеб в госпитале — бинты сматываю, отчеты составляю… Уж о себе-то я всегда могу позаботиться, даже и раненная. Мне нужно знать, зачем ты меня тогда вытащил. Правду.

— Правду? Да хотел бы я сам ее знать, эту правду… Давно ждешь-то? Давай хоть чайку принесу, а то что мы как неродные…

— Не увиливай. Отвечай.

Маруся немного странным жестом поправила край жакета… скорее проверила что-то во внутреннем кармане. Если в женской одежде этого времени вообще бывают внутренние карманы. Что у нее там, оружие? Покрой жакета вполне позволяет спрятать что-то вроде дамского браунинга. Максим придвинул стул поближе, чтобы в случае чего перехватить ее руку.

— Да делай что хочешь, хоть расстреляй меня прямо здесь, Маруся, только не знаю я этой правды, — проникновенно сказал Максим. — Наверно, в том дело, что я перед тобой виноват. Для меня оно не так, но это сложно объяснить, я пытался уже — ты не поверила и не поняла. Но я тебя не виню. Сам бы в такое не поверил ни в жисть. В общем, в твоих глазах я повел себя как полный му… последний ублюдок. Сперва втянул тебя в большевистскую организацию, а потом безо всяких объяснений предал. Потому я решил в какой-то степени это исправить, когда выпала возможность. Ну, не то чтобы решил, просто… так оказалось правильно.

— Я не понимаю, — Маруся покачала головой. — Ты говорил, что потерял память… И если принять, что ты правда забыл все до нашей встречи в Архангельске, то это каким-то диким образом все объясняет. Но ведь так не бывает. Ты не контуженный, не помешанный… что с тобой произошло на самом деле? Прошу, расскажи мне наконец как есть. Я постараюсь понять и поверить, правда. Потому что ну невозможно же больше так.

Да что ему, по большому счету, терять? Портативные диктофоны еще не изобретены, если что, он будет отрицать, что говорил нечто подобное… никто не поверит, слишком уж безумно это все… а от Маруси иначе не отвяжешься.