Пчелиный волк - Веркин Эдуард - Страница 7
- Предыдущая
- 7/96
- Следующая
У меня тоже есть имя, и оно тоже ненастоящее. Его мне дали в спецприюте «Гнездышко Бурылина», где я прожил два года. Имя дали, список фамилий предложили.
Велосипедов.
Шпренглер.
Неизвестный.
Быстраков.
Зав. отделом регистраций у нас был человек с фантазией, хотя несколько и нездоровой. Я спросил у него, а можно взять двойную фамилию. Быстраков-Неизвестный, к примеру? Или Шпренглер-Быстраков, тоже неплохо. Зав сказал, что мы не в Кот-д’Ивуаре, фамилию принято выбирать одинарную, к тому же почерк у него крупный, так что в строку только одинарные входят.
Я сказал, что мне все равно, ткнул в список пальцем, расписался в нужной графе.
То, что было до спецприюта, и фамилию в том числе, я не помню. Амнезия. Седой говорит, что скорее всего это последствия травмы головы – от затылка до правого уха у меня идет глубокий заросший шрам. Борозда. Но мне кажется, что не помню я совсем не из-за шрама, шрам-то старый. Я не помню по какой-то другой причине.
Когда я жил в детском доме, моих родителей пытались отыскать, таковы правила. А вдруг где-нибудь там, на далекой Канзасчине тоскует пожилая пара с хорошим достатком, потерявшая свое любимое чадо? Но не отыскали. Ни на Канзасчине, ни в Тамбовской губернии, ни где-либо еще. Почему-то не отыскали.
Я не очень расстроился, я привык. Когда ты всю жизнь один, то привыкаешь. И не надеешься на встречу.
Так я думал. Но потом понял, что совсем я не привык. Не привык.
Потому что не было никакой пожилой пары, забывшей своего позднего талантливого ребенка в супермаркете. Не было. И Канзасчины тоже не было. Были скоты, вышвырнувшие своего сына на помойку! Они меня вышвырнули, я в этом ничуть не сомневался! Вышвырнули. К тому, что тебя вышвырнули, привыкнуть нельзя!
И на встречу я тоже надеялся. Очень. Надо же плюнуть в глаза этим тварям!
Смотришь телик, кино про какого-нибудь там сироту казанского. Мать его кинула в трехлетнем возрасте, потому что дрянь была, собой занималась, а он вырос, стал миллионером и родительницу свою облагодетельствовал с ног до головы. И слезы лил еще на ее могиле: прощай, мама, ты навсегда останешься в моем сердце…
Не могу! Такие фильмы меня просто бесят! Я в экран плюю! Долой всепрощение, не надо никому ничего прощать! Я никому ничего не прощаю! Никому! Ненавижу. Ненавижу их! Они меня бросили. Как старый башмак. Как тряпку. Некоторые котят утопить не могут, объявления в газете помещают – «отдам котят в хорошие руки», а они меня бросили, не захотели даже в хорошие руки!
Я жду встречи. Я бы прекрасно с ними встретился. Они бы вздрогнули. Они попробовали бы побежать, тараканы поганые! Они попробовали бы объяснить…
Не стал бы слушать.
Я не стал бы их слушать, я сделал бы им больно. Чтобы почувствовали. Чтобы поняли.
А потом, перед тем как уйти, я спросил бы их. Спросил бы.
Имя.
Хочу знать, как меня зовут. По-настоящему.
Каждый имеет право на имя.
Вот так. Вот такой беспощад.
А вообще-то два года, проведенные в детском доме «Гнездышко Бурылина», были лучшими годами в моей жизни. Потому что других годов я просто не помню.
Может, это к лучшему.
А тогда, в конце двух лет пребывания в дружелюбных объятиях купца и мецената Бурылина, был четверг и подавали рыбу с польским соусом. Польский соус в исполнении приютского повара выглядел так: рубленые яйца в бульонном кубике. Причем «рубленые яйца» рублены прямо со скорлупой. Ненавижу Польшу. Чехия дала миру пиво, Румыния графа Дракулу. А Польша польский соус.
Хотя нет, еще С. Лема.
Помню, я счистил соус с рыбы и уже собрался оценить вкусовые качества жареного терпуга, как вдруг ко мне подсел директор. Велел зайти к себе в кабинет после обеда. То есть вместо обеда. На серьезную беседу. Я кивнул. Вообще-то мне жареный терпуг гораздо дороже любой серьезной беседы, поэтому, прежде чем подняться к начальству, я с этим терпугом расправился. Потом уже поднялся в кабинет.
Директор сидел за столом и нервно перебирал в ладони китайские успокоительные шары. Инь и ян, туда-сюда, вместе бесконечность. Рядом с директором стоял высокий, представительный и нервный чувак, здорово смахивающий на вербовщика в Иностранный легион.
Но я почти сразу понял, что этот не вербовщик. Вербовщики всегда были одеты в дешево-аккуратные костюмы, а у этого костюм был аккуратно-очень-дорогой. И вообще он выглядел дорого. Лаковые туфли, перстень с изумрудом карат в пять, галстучная булавка из белого золота, седые волосы. Рубашка тоже не на помойке найдена.
Гость посмотрел на меня и принялся изучать папку с файлами. Изучал минуты три и не очень внимательно, из чего я заключил, что с моими данными он вполне знаком.
Тем лучше.
– Каковы планы на будущее? – спросил Седой, захлопнув папку.
Тогда я не знал, что он на самом деле Седой. Но как еще можно назвать чувака с такими ярко-седыми волосами? Только Седой.
– Планы мои просты, – ответил я. – Выпущусь с достойными отметками, возьму в аренду пару га земли, буду разводить страусов. Мясо страусов богато минералами и питательными веществами. Вы не пробовали?
– Нет, – ответил Седой.
– Вот видите. И я тоже. Весь мир ест страусятину, одни мы как собаки какие-то. Именно поэтому еще в восемь лет я дал себе клятву, что каждый житель нашей многострадальной страны будет иметь к обеду фунт свежей страусятины!
– Так, кажется, Наполеон говорил, – сказал Седой. – Только он обещал каждому французу по курице…
– Времена меняются, меняются и масштабы, – сказал я. – Курицы нынче не актуальны, актуален кулинарный фьюжн…
– Фьюжн? – не понял Седой.
– Он у нас очень умный, – пояснил директор. – Чересчур умный. В прошлом месяце украл у меня запонки и часы.
– Я же вернул, – напомнил я. – И это было все тренировки ради, не наживы для…
Директор мелко хихикнул. Седой машинально пощупал себя за запястья.
– Вообще-то он смирный, – сказал директор. – Большую часть времени…
Директор потрогал левое ухо.
Ухо ему сломал тоже я. Между прочим. А он сам виноват, нечего подлость в себе культивировать. Однажды я вел дневник. Такой вот дурачина, вел дневник. Забавно, по-английски «дневник» звучит как «дайери». Кажется. Очень похоже на диарею – болезнь расслабления желудочно-кишечного тракта. И это неслучайно. Человек расслабляет в дневнике желудочно-кишечный тракт своей души, а это может быть чревато.
Вот я. Вел я дневник почти два месяца. Даже не дневник, а так, записи кое-какие прижизненные, чтобы не позабыть при случае. Ну да, дурило, но так бывает. И как-то раз заглянул в свою тумбочку, решил поделиться переживаниями с самым верным другом. Заглянул, сдвинул потайную стенку, а там моя диарея. А стоит эта диарея не лицом ко мне, как раз другим местом, как раз подходящим.
Я, конечно, параноик, но перед от непереда отличу легко. Все ясно было. Дятлов везде полно, переснял кто-то мою диарею на высококачественное цифровое фото и передал в компетентные инстанции.
К ведению дневника я охладел, а где-то через неделю после диарейного переворота меня вдруг ни с того ни с сего стали таскать к нашему психологу. Обычно всех раз в месяц таскали, а то и реже, а меня прямо каждую неделю, зачастил я к психологу, короче. И каждый раз он выдавал мне целую простыню с подковыристыми вопросами.
Любите ли вы пельмени? Когда вы видите лягушку, что вам хочется предпринять? Какие у вас заветные желания? Вы не помните, как вас зовут? Что бы вы сделали со своими родителями, если бы встретили их?
Пятьсот вопросов и каждый семнадцатый про то, что я бы сделал с папой и мамой. Мания какая-то просто.
В конце концов мне это надоело, и я сказал, что на самом деле я хочу с ними сделать. По пунктам. Только вот жаль, что найти их нельзя. Я бы много дал, чтобы их найти, руки бы не пожалел, честное слово.
И, чтобы не быть голословным, я стал эту руку отгрызать. Левую, в районе локтя. Психолог сначала за огнетушитель схватился, затем за директором побежал. Директор спустился довольно быстро.
- Предыдущая
- 7/96
- Следующая
