А-Два (СИ) - Гельт Адель - Страница 5

Как бы то ни было, ничего хорошего в железнодорожный поселок Туманный Стан со стороны Запада не являлось отродясь, ни при новой — любой из новых — власти, ни добезцаря, ни, как поговаривали редкие, но проживающие при станции долгоживущие, значительно раньше, в темные времена номерных самозванцев и народных то ли ополчений, то ли банд. Поэтому кожаного решили послушать, но не очень внимательно, имея в виду возможность быстро разбежаться, случись что неприятное и местным неинтересное.

- Товарищи! - вновь воззвал полугоблин. - Известно ли вам, дорогие товарищи, что прямо сейчас наше социалистическое отечество пребывает в страшной, просто чудовищной, опасности?

Отечество, пребывающее в опасности, никакой новости из себя не представляло еще с четырнадцатого года, когда на еще более дальнем, чем Петроград, Закате, зашевелился кто-то чужой и неправильный. Царь, тогда еще батюшка, взывал к населению империи именно в таких словах.

Отечество было в опасности, и надо было несколько раз собирать самых ловких и толковых мужиков, отправлять их поездами на запад, и отчаянно ждать возвращения: увечных, контуженных, оборванных, но живых.

Отечество было в опасности, и невеликий собственный запас посевного хлеба изымала, угрожая пулеметами, поездная же команда лощеных, мордатых военных, одетых, для пущего страху, в казачью форму.

Отечество было в опасности и сейчас, поэтому ничего хорошего от новоприбывших не ждали.

Толпа, сама собой собравшаяся у бревенчатого перрона и кирпичного здания станции (все вместе это называлось сначала чужим словом айзенбанн, а после — более коротким, но тоже чужим «Вокзал»), притихла, и, на всякий случай, выдвинула вперед самых старых, больных и увечных: случись что, тех было не так жалко, как молодых и здоровых.

- …и вот сейчас, когда отечество, повторюсь, в опасности, нам, как никогда, нужны честные и преданные товарищи, даже, не побоюсь громкого слова, граждане, готовые грудью встать… - Оратор очевидным образом распалялся, пытаясь, видимо, завести толпу и сподвигнуть ее на какие-то, одному оратору понятные, деяния и даже подвиги.

«Горазд же горло драть!» - кто-то в толпе то ли восхитился, то ли, наоборот, разозлился. «Болтать — не мешки ворочать,» - согласился кто-то другой.

Полугоблин, оседлавший паровозный тендер, перешел, натурально, на крик. Речь его, громкая и отрывистая, окончательно утратила связность: слышались выкрики «даешь», «не позволим», «все, как один» и разные подобные. Оратор, видимо, упарившись («Он бы еще, сердешный, на паровоз залез,» - сообщил по этому поводу очередной кто-то), резким движением распахнул кожанку, на землю полетели крупные пуговицы, не пережившие рывка.

«Эвон какой!» - осудили собравшиеся. «Вещь-то отличная, столичная, цены немалой, а он ее вот так!»

В общем, толпа утратила и без того невеликий интерес, и принялась расходиться.

Сила Железнов-Каменистый, предпочитавший, впрочем, куда более громкое и интересное «Тигр Восстания» (так его называли только самые близкие соратники, нечастые возлюбленные, и, разумеется, он сам), решительно отказывался понимать суть происходящего.

Действовал он строго по наставлению, полученному несколько лет назад по ту сторону Большой Соленой Воды: взобрался на самую высокую доступную точку, принял героическую позу, и, разумеется, ловко повернул бронзовый барашек, торчащий из торца удобно вшитого внутрь кожаной куртки устройства.

Устройство это обладало свойствами, жизненно необходимыми в работе того, кто сам себя назначил главным агитатором молодой Советской Республики. После того, как устройство выходило на рабочий режим (то есть, качественно нагревалось и начинало мелко дрожать), ему, Силе, можно было говорить все, что угодно: кричать, ругаться по матушке, петь гимны восходящему солнцу или даже славить бывшего царя со всеми присными последнего.

Любая чушь, ересь и бессмыслица, сказанная в такой ситуации достаточно громко, зажигала в простецах истинный революционный задор, а в таком состоянии он, Сила Любимович, мог внушить окружающим вообще все, что угодно. К некоторой чести агитатора, примерно в половине случаев внушенное действительно шло на пользу грамотно используемой революции.

Самое главное же было в том, что применяемая методика не требовала пассов магическим жезлом, и, соответственно, не вызывала никаких подозрений нужного толка у подвергаемых воздействию.

Ни грамотная методика, ни умная техника до сей поры сбоев не давали: Сила Железнов-Каменистый добивался от собравшихся всего, чего хотел, одаривал, для вещественного закрепления методики, наиболее ярких и громких новых последователей зачарованными подарками (портсигарами, именными часами, дешевыми револьверами, коих в специальном вагоне хранились многие сотни штук) и следовал дальше, на Восток, стремясь опередить товарищей-конкурентов и охватить властью и влиянием как можно большую территорию.

Теперь же что-то явно шло не так: население не просто не реагировало на специальное поведение умелого и технически оснащенного оратора правильно — оно не реагировало примерно никак.

Тигр Восстания пошел на крайние меры: выкрутил бронзовый барашек до упора (пять оборотов вместо одного), и принялся орать еще громче, надсадно терзая связки. Зримый эффект появился: население взволновалось и перестало расходиться. Лицом к паровозу, тендеру и Силе Любимовичу стали поворачиваться даже те, кто почти ушел с маленькой привокзальной площади.

Агитатор немного успокоился: все наконец-то пошло так, как надо. Вот уже вздымались первые мозолистые кулаки, вот раскрылись в гневном, но пока беззвучном, крике рты, вот кто-то крикнул: «Веди нас, Тигр!»…

Гром выстрела крупного винтовочного калибра собравшиеся услышали секундой позже: сначала все увидели, как ставший таким понятным, родным и правильным полугоблин сломался пополам: верхнюю часть туловища вместе с взъерошенной головой, модным пенсне и кожаной курткой унесло назад, и уронило по ту сторону стальной гусеницы бронепоезда. Ноги, обутые, как оказалось, в кавалерийские галифе и щегольские сапоги, еще несколько мгновений стояли, как бы удивляясь произошедшему, но потом и они упали куда-то внутрь вагона, в котором располагалась цистерна.

Морок спал, и народ резво разбежался в разные стороны. Особо медленные норовили спрятаться за предметами, вовсе для того не подходящими — парой декоративного вида деревьев, решетчатым основанием водяного бака и просто друг за другом. Самые бодрые, и, возможно, умные, предпочли воздвигнуть между собой и очевидной опасностью более вменяемую преграду — расстояние и зигзагообразный бег. Застучало что-то громкое.

Это ожили пулеметные башенки, густо натыканные поверх блиндированных вагонов, и ничего хорошего от них, этих башенок, ждать не приходилось.

Снова сказал свое слово одинокий крупный калибр: самая ближняя к беззащитному населению башенка лишилась броневого колпака, установленного внутри пулемета и верхней половины туловища пулеметчика: невидимому, покамест, стрелку явно нравилось и удавалось стрелять в центр торса, вызывая критические повреждения.

Легла поверх голов очередь: то ли пристрелочная, то ли наводчик пулемета неправильно выкрутил винт вертикальной наводки. Снова грянул рукотворный гром, отправляя в небытие еще один пулеметный расчет вместе с пулеметом. Бестолково шевельнулось рыло короткого поездного орудия: канониру пока было непонятно, куда стрелять.

Откуда-то из далекого далека, в которое сейчас смотрел хищный нос переднего тяжелого паровоза, послышалось пение, негромкое, но торжественное. Оставшиеся пулеметы вдруг перестали водить хищными рылами водяных охладителей, да и вовсе замерли. Бронепоезд немедленно заволокло невероятно быстро сгустившимся и чудовищно плотным туманом.

Изнутри тумана слышались звуки странные и страшные: будто кто-то огромный вскрывает циклопическим консервным ножом броневые банки, достает изнутри банок человеческие сардины и пожирает их, громко чавкая. Сардины при этом орали ужасными голосами и пытались то ли отбиваться, то ли отстреливаться, но без особенного успеха.